Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 2 - [61]

— Беги, дурак, — сказал я, незаметно для себя переходя на ойль. — Беги, не трону.

Тот все кривился, явственно не доверяя и выпучив глаза на мой меч. Я опустил клинок, отшагнул в сторону, давая ему пройти.

— Ну? Беги!

Бедный парень, вконец одуревший со страху, понял наконец, что я говорю по-ихнему. Все еще шевеля губами — «братишка, братишка» — он пошел к двери, хоть надо бы бежать; а он — боком, боком, не сводя глаз с моего меча… В какой-то момент мне показалось, что вот он сейчас бросится на меня и попытается отнять клинок; но я заставил себя не двинуться.

Наконец дуралей прыснул в дверь — нелепым каким-то прыжком оказываясь на пороге и там же напарываясь, мягким животом напарываясь на короткое копье нового человека, вбежавшего в часовню. Он закричал, как агнец под ножом — а бежавший стряхнул его с древка, как птицу с вертела, и, переступив через него, прыгнул на меня. Но вовремя остановил руку, распознав кривой тулузский крестик, нашитый мною на плечо как-то на привале. Мы все, по приказу графа, украшали себя такими значками, даже горцы.

— Что, все уже взято?

Я кивнул, не в силах говорить.

— Этого — ты?

Это он о священнике. Я пожал плечами. Надо бы что-то почувствовать — гнев, ярость, боль несправедливости, хотя бы жалость — но ничего не было, ничего. Оруженосец или кто он там был трусцой обежал часовню, не нашел что взять, на бегу пнул ногою подножие креста и выскочил обратно, затопотал по крутейшей винтовой лестнице. А я все стоял, стоял… Смотрел на пол, на паренька, на его кровь. Копье, видно, распороло печень — он умер сразу; глаза его остались вытаращенными, но уже подернулись пленкой смерти. Теперь, после стольких трупов, я легко отличал мертвых от живых, не обязательно наклоняться, чтобы распознать. Зря ты пришел сюда, парень. Зря… Тебе надо было оставаться в Шампани. В Труа, или в Мо, или в ярмарочном Провене, где есть славный кабачок в верхнем городе, недалеко от Сен-Тибо, или в Бар-сюр-Обе, откуда родом оруженосец Рено… Зачем ты пришел в эту далекую, чужую землю, в зеленые горы, так отличные от твоих привычных равнин и лесов — чтобы здесь умереть, просто, глупо и больно, пожалей его, Иисусе, как мы его не пожалели…

Удивляясь, почему я ничего не чувствую, я подошел к оскверненному кресту, поцеловал его там, где красовалось грязное пятно от ноги ударившего. И сказал Господу, что не хочу никогда в жизни убивать шампанцев, пусть Он поможет и это никогда не случится. Если уж нельзя, служа своему отцу и сеньору на войне, совсем никого не убивать. Совсем-то, небось, не получится… Слава богу, хоть сам жив остался.

К Кастельнодарри мы подошли с победой, и как раз вовремя. Граф Раймон со своими тулузцами укрепился к западу от города, в холмах, где они строили осадные машины и штурмовали предместье Сен-Жан; а отряды Раймона-Рожера подходили с другой стороны, со стороны Сайссака, это ближе к Каркассону. Так мы лицом к лицу столкнулись со спешившими к Монфору подкреплениями — ничтожно малыми. Их привели сенешаль Каркассонский Бушар Марлийский (тот самый мессир Бушар) и с ним — маршал Гюи де Леви, франк из Иль-де-Франса, из иудейской семьи, но верный католик. Видит Бог, милая Мари, нас было раз в десять больше, у нас была кавалерия, горцы мессена Саварика, новые отряды, присоединявшиеся по дороге. А у них — человек пятьсот рыцарей, считая и Монфоровых, подоспевших из осажденного города на подмогу своим. И Святое Причастие. Наши кричали «Тулуза и Фуа», а они — «Дева Мария!»

И они победили, понимаешь — они победили нас. Разбили наголову. Тулузская армия выжидала с другой стороны города, ожидая гонца — и гонец прибыл: аквитанский рыцарь Саварик, предводитель горцев, весь в крови, смеющийся от безнадежного ужаса. Такого не бывает, Монфор — дьявол, а не человек; все его люди зачарованы, их невозможно убить, мы отступаем… Говорят, граф Раймон плакал, узнав вести; говорят, он хотел немедленно отступать — но Саварик его отговорил: мол, Монфор сейчас в Духе, ему хватит безумия, чтобы преследовать превосходящие силы, и дьявольской помощи, чтобы их смять. В городе пели «Te Deum», в городе Монфор и его люди босыми шли в церковь, как первые крестоносцы в Иерусалиме — слепые от благодарственных слез, забрызганные кровью, размахивая крестами и хоругвями.

А я, совершенно целый, смертельно усталый, не имея сил даже на слезы, даже на то, чтобы поднять еще раз руку с намертво стиснутым в ней обломком меча, вместе с остатками войска Фуа сидел на земле, за частоколом Раймонова лагеря. Смотрел перед собой. И все видел глазами памяти, как наши бегут, словно овцы под пастушьим кнутом, как валится вбок, дергая руками, мой рыцарь и друг Гилельм, а я не могу остановиться, чтобы помочь ему, потому что миг — и нет его, и скрылся он в людском водовороте, перемешанный копытами коней.

Граф Раймон бегал по лагерю вместе с Раймоном-Роже де Фуа, они пытались что-то организовать, укрепиться, собрать воедино людей. Его видели сразу повсюду; глядя на него, я наконец начал плакать — от безнадежности и от любви к нему, так обострившейся от сознания собственной немощи, немощи всех нас…