Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 1 - [48]

— Боишься, — кивнул Адемар. — Главное — вовремя бояться начал. Ладно, успокойся и не будь дураком. Если б я хотел, я б тебя уже давно до ниточки обчистил, или даже прирезал под кустом. Но нас бояться не надо, мы не страшные. (Признаться, при взгляде на Большого Понса я бы так не сказал!) Я, по крайней мере, не страшный, — добавил Адемар, кивая Понсу. Тот поднялся — видно, они все, даже этот великан, безоговорочно слушались Адемара — и куда-то тяжело зашагал. Адемар улыбнулся — опять своей прекрасной улыбкой, так располагающей к себе: — Клянусь, не страшный. Я — христианин.

Я приоткрыл рот, уже не в силах противостоять его огромному обаянию. А также ощущению силы и надежности, исходившему от этого человека, кто бы он ни был. Силы и надежности, которой мне так не хватало. Но изо рта моего вырвались совсем не те слова, что я ожидал.

— Мне надо исповедаться, — бухнул я и едва не заплакал.

Адемар рассмеялся. Смех у него оказался такой же замечательный, как улыбка: очень настоящий, плохие люди не могут так смеяться.

— Тогда исповедуйся мне, — предложил он. Я вытаращил глаза:

— Вы что, священник, монсиньор?

— Вроде того, — отвечал Адемар, после чего нагнул голову, откинул вперед свою лошадиную гриву — и под волосами обнаружилась маленькая, почти совсем заросшая тонзура. — Что, убедился? Клирик не хуже других, а кой-кого, может, и получше. А теперь рассказывай.

И я принялся рассказывать, причем с каждым словом мне делалось все легче. Это было — как кричать и кусать мессира Эда, только вовсе не темное облегчение, хотя и слегка постыдное. Я несколько раз заплакал, но не перестал говорить. Пока я рассказывал, Понс принес на стол кувшин кварты на три и большой хлеб с куском жареного мяса. «Ты что, Адемар, спятил? Нам еще тратиться на этого…» — возмутился было Грязнуха-Жак (бывший Робер). Но Адемар опять посмотрел на него, и Жак умолк, и сам принялся кушать.

В кувшине оказалось пиво: «Вина тебе, парень, пить много нельзя», значительно сообщил Адемар. Я с жадностью жевал мясо, это оказалась жирная баранина — очень вкусная, с кровью. У меня по лицу текли слезы вперемешку с мясным соком, вид, должно быть, жалчайший — но Адемар все равно смотрел на меня с приязнью. Он был очень добрый человек, Адемар. Хотя и наглый, и пронырливый, как волк — иначе ему не удалось бы так беречь и кормить ни себя, ни своих товарищей.

Я рассказал, что отец с детства меня ненавидел, а теперь, после того, как я вступился за матушку, возненавидел окончательно и хотел прикончить. Он и до этого несколько раз бил меня едва не до смерти, один раз — когда я всего-то написал стихи. А тут и вовсе сошел с ума, может быть, в него даже вселился демон, да только мне удалось сбежать раньше, чем он проспался. Теперь мне надо где-нибудь спрятаться, где мессир Эд меня точно не найдет, потому что он будет искать меня, чтобы убить. А спрятаться-то мне и негде, потому как нет у меня больше родственников, а если даже есть — я о них ничего не знаю, и денег тоже нет. Поэтому пожалуйста, добрый монсиньор, Бога ради, ради распятого Спасителя нашего, помогите мне добраться до двора графини шампанской. Я у нее попрошу защиты по вассальному праву. Я вам за это отдам… свои все деньги. И свою лошадь.

Меня слушали все четверо — но я рассказывал только одному Адемару. Тот хмурил брови, спокойно кивал, и мне становилось легче от самого его внимания. Наконец я замолчал и выпил залпом, морщась, целую чашку пива. Пиво я не любил, но считал, что нужно наесться и напиться впрок, потому что надобно стать очень практичным и хитрым, иначе не выживешь.

Вот что я тебе скажу, парень, заговорил Адемар, когда я закончил. История твоя, конечно, дурна — только я слыхал и подурнее, не первый год на свете живу. Ты тут кое-что придумал просто из головы. Родные отцы никогда сыновей до смерти не убивают, это я знаю как пить дать. Другое дело — воспитатели и отчимы, эти могут, но свою плоть от плоти ни один христианин в жизни не убьет, даже сарацины так не делают. Поколотит — это может быть, это запросто. Может, даже очень сильно поколотит — но в жизни нас не только отцы лупят, так что выбирай, кто тебя будет бить: свои или чужие. Я бы на твоем месте выбрал своих. И вернулся бы домой с покаянием.

Я затряс головой, бледнея и ловя руку Адемара. Со страху меня даже чуть не стошнило дареным мясом. Сжимая Адемарову ладонь — жесткую и горячую — я заговорил быстро-быстро; что угодно, твердил я, только не к мессиру Эду. Вы его просто не знаете; он в самом деле сумасшедший, и ненавидит меня, он взаправду спятил третьего дня из-за какого-то графа или герцога, он улыбался как нечистый, да-да, как сам нечистый в аду, или как муж дамы де Файель из песни. И он вчера бросил в меня ножом.

Вот как, нахмурился Адемар. И что, попал?

Ох, да, монсиньор, только не очень, потому что пьян был. Так, в ногу воткнулся. Но он хотел в спину, я точно знаю, вот вам крест, мессир Эд хотел прямо в сердце, хотел меня убить.

Я продемонстрировал по требованию Адемара рану на ноге. Он безо всякого стеснения задрал мне штанину и недовольно присвистнул: вокруг струпа все сильно покраснело. Надо отодрать эту корку, сказал мой мудрый товарищ, промыть дыру водой и крепким вином, чтобы гнили не было — а то вся нога отгниет, если начнется «огонь святого Антония». И прижечь каленым железом. А потом примотать жирного сырого мяса, чтобы быстрее заживало; и какой дурак так скверно перевязал, что все сползло набок и присохло? Да еще ногу перетянул, пошевели-ка теперь пальцами. Ага, пока шевелятся — это тебе повезло, что меня встретил, а то мог бы вовсе без ноги остаться. Ну ничего, сейчас выйдем из кабака, и Лис тебе все сделает; вряд ли папаша Бернье обрадуется, если мы у него в заведении начнем ковыряться в дырках на людском мясе.