Рыцарь Бодуэн и его семья - [58]

Затесался среди мужиков и проезжий небогатый рыцарь, родственник кюре; в церкви он занимал переднюю скамью, а во время проповеди даже прослезился. Ему, простой душе, очень про коня понравилось: «Не будьте как конь, как лошак несмысленный, которых челюсти нужно обуздывать уздою и удилами, чтобы они покорялись тебе». Про коня — это ты хорошо сказал, отче, говорил он Адемару по окончании действа; кони, они такие. Несмысленные они — даже из самых лучших. Не стоит быть как конь: кони-то на исповедь не ходят, разве что под уздцы потащишь, и то — кто ж коня исповедует! Разве сумасшедший какой. Надо иначе поступать, вот и я все думаю — к Рождеству-то надобно исповедаться, а то сколько народу с прошлого года перебил, ведь если помру случайно — как перед Господом оправдаюсь?

И подал нам, за неимением денег, серебряное кольцо со своего пальца. С просьбой молиться за рыцаря Юбера де Корбей, конечно.

Такие дела.

Пожертвованные башмаки подошли как раз Грязнухе Жаку, на котором обувь так и горела, изнашиваясь быстрее, чем на всех остальных. Ночевали мы тоже не под открытым небом — кюре за умеренную плату пригласил нас на ужин, обещав под ночлег выделить проповедникам уютный сарай. В этом-то самом уютном сарае, покуда Адемар оставался в доме священника, договариваясь с ним о паре-тройке добавочных проповедей, я и расспросил Рыжего Лиса о своем прекрасном друге.

Мы как раз вдвоем остались — Понс неотступно находился при Адемаре, а Грязнуха ушел куда-то шнырять по деревне (хотя Адемар ему и запрещал отлучаться, зная, что парень нечист на руку.) Лис рассказал мне немногое — но тем прекрасно достроил благородный образ друга, уже сложившийся в моей голове. Адемар, по Лисовым словам, был из дворянской семьи — не бедняк какой-нибудь, а самый настоящий сын и наследник прованского дворянина. У его отца на юге, у самых Пиренеев, во владениях графа Фуа, вассала графа Тулузского, был замок в совладении с другим бароном: так у них, лангедокцев, странно с наследованием. Это у нас все получает старший сын, а остальные вертятся, как хотят — а там фьефы делятся и дробятся вовсю, чтобы никто из сеньоровых детей в обиде не остался. Кабы Адемар захотел, он бы унаследовал часть замка и земель и жил бы припеваючи; но он с детства предпочел Господа Бога мирскому счастью и по собственному желанию был отправлен в Гранмонский монастырь в Прованском маркизате. На пятнадцатом году жизни мой друг Адемар, отказавшись от своих прав в пользу брата и сестры, все променял на гранмонтанскую черную рясу.

Он отказался от бенедиктинской или цистерцианской карьеры, потому как решил, что обе эти обители что-то больно уж походят на мирские государства, и слишком многого можно в них достичь — Адемар же не хотел ни пребенды, ни уютного места в канониках: он, сказал Лис с восхищенной улыбкой, всегда хотел только Господа. Вот и избрал обитель Великой Горы, основанную святым Этьеном де Мюрет нарочно ради того, чтобы удалить братию от соблазнов власти и славы. Это именно Этьеновы мощи начали чудотворить и исцелять сразу после его смерти, и аббат Пьер, преемник святого человека в управлении орденом, явился к раке основателя и яростно молвил: «Вот что, отче Этьен, я вам скажу! Для того ли вы основали нашу обитель на задворках мира, в глуши, чтобы сюда собирались толпы паломников и нас искушали известностью? А теперь сами вы творите чудеса и привлекаете сюда весь этот народ, превращая наш монастырь в какой-то постоялый двор. Поэтому, отче, при всей моей любви и почтении от лица братии я вам заявляю: прекращайте свое чудотворчество, иначе мы ваши мощи выбросим — простите — в клоаку.» И удалось ведь напугать святого Этьена, тот подумал на небесах здраво — и исцелять перестал. Вот каким благочестием славна Гранмонская обитель, где монахи бенедиктинского устава живут и молятся во славу Божию уже полтора века.

Но наш Адемар столько не выдержал: первое время, будучи послушником и выполняя «работу Марфы», он был вполне доволен жизнью и монастырем, но стоило ему принять постриг и сделаться полноправным монахом, тут-то довольство и кончилось. Монахи освобождались от работ, чтобы заняться «благой частью» Марии — а именно созерцанием и молитвой — но мятущаяся душа Адемара не выносила покоя и начинала во всем видеть неполноту и соблазны. Адемар через пару лет монашества возненавидел появляться на хорах вместе с другими, потому что ему казалось, что вся братия лжет Господу, являясь в церковь только по долгу да чтобы похвастаться друг перед другом красивыми голосами. Его начало раздражать все вокруг — и банковские дела монастыря, достойные скорее ломбардской фирмы менял, и странноприимная гостиница, в которой монахи вежливее с богатыми паломниками, чем со своими братьями-гранмонтанцами, и больница, где, по словам Адемара, не приняли бы с почетом и самого Иисуса Христа, приди Он в нищенской одежде и откажись платить за второй день постоя. Его злило, как келарь распоряжается запасами монастыря и в голодные годы взвинчивает цены на монастырские излишки; и как раздатчик дополнительных пайков подозревает всех и каждого, что они притворяются больными, лишь бы получить добавочную порцию сыра и яиц. И тех, кто в самом деле притворялся — ради больничного покоя и пайковой добавки вместо молитв и бдений — Адемар тоже не мог одобрить. Он сильно ссорился с кантором, который имел привычку драть послушников за волосы по самомалейшему поводу — даже и в самой церкви, на хорах. По словам Адемара, брат, раздающий милостыню — елеемозинарий — отличался нелюбовью к нищим и убогим и выдумывал различные мелкие поводы, по которым старую одежду можно еще подновить или пустить на другие монастырские нужды, только не отдавать беднякам; а наставник новициев