Рыбы не знают своих детей - [57]

Я проснулся от скрипа двери и от струи морозного воздуха, хлынувшего на мою лежанку. Проем открытой двери осветился, точно большое окно, и в него влез мой Юлюс, согнувшись в три погибели. Скверно — не приготовил Юлюсу горячего. Даже чая не вскипятил. Да и зимовье успел выстудить. Ничего не остается, как прикинуться спящим. Я закрыл глаза, тихо засопел, изображая спящего глубоким сном, а уши — настороже, как у зайца. Слышу все до мелочей. Как и подобает, Юлюс прежде всего принимается разводить огонь, потом зажигает керосиновую лампу, останавливается около моей лежанки, и я больше не могу притворяться, мне даже кажется, что щеки у меня горят от стыда и друг это видит. Вскакиваю и пробую изобразить удивление, но артист я никудышный, и Юлюс это видит. Но он и виду не подает — мирным, извиняющимся голосом спрашивает: уж не он ли своей возней разбудил меня? «Кто же еще?» — обиженно отвечаю я, точно заносчивая барышня. А он спрашивает: «Чингу накормил?» Забыл. Да как же я мог забыть то, что обязан был сделать в первую очередь! Но Юлюс ничуть не сердится, даже принимается меня утешать. «С начинающими охотниками такое бывает», — уверяет он меня. Уж лучше бы отчитал, а то разговаривает как с малолетним: «Не вешай носа, малыш, все будет хорошо, если будешь слушаться старших и хорошо себя вести». В этом роде. А пуще всего бесит его сдержанность. Ведь он наверняка видит пустую бутылку из-под спирта, да об этом — ни слова. И нюх у него не хуже, чем у охотничьей собаки — небось давно учуял запашок, идущий от меня, а ведет себя как ни в чем не бывало. Пусть бы отругал распоследними словами, так нет же — расписывает, как он гонялся за одним, потом за другим и третьим соболем, как прошлой ночью устроился в малюсенькой сторожке километрах в тридцати отсюда. Отварил юколы, вынес ее собакам, а вернулся с рюкзаком, который я оставил на дереве, и заметил, что зверька полагалось внести в избушку, так как закоченевшего соболя не освежевать — можно шкурку повредить. Он повесил убитого мною зверька на стену вблизи печки, вынул из рюкзака тройку своих, повертел в руках, дунул на мех, погладил, сравнил между собой и с удовольствием повторил, что охота нынче будет богатой, в тайге много следов. Потом вдруг резко обернулся ко мне и спросил: «Что, тоска заела?» В его голосе я не расслышал ни крупицы издевки, а лишь обычную дружескую озабоченность. Всю мою злость как рукой сняло, в горле защемило от умиления, и я откровенно сознался: «Да, ни разу так не мучился, как минувшей ночью на куче хвороста». «Ладно, что догадался спирта выпить, — сказал он, — это, как правило, помогает». У меня промелькнуло: «Ага, хитро поступаешь, с тыла, так сказать, заходишь, а дальше мораль читать начнешь». Однако — ничего подобного. Юлюс сказал, что существует два вида тоски, оба — одинаково скверные. Первый — когда изнываешь в разлуке с близкими людьми, а второй — когда не можешь жить без теплого клозета. Первой хворью страдают почти все охотники, второй же — посланцы цивилизованного мира, потому что для них жизнь начинается именно с теплого и удобного нужника. Он не уточнял, какого рода тоска одолела меня, а спросил в лоб: «Почему ты разошелся с женой?» Раньше он никогда не проявлял к этому интереса, ни о чем не спрашивал. В начале нашего знакомства я сам как-то обмолвился, что так, мол, и так, но он ни тогда, ни после не выказал ни малейшего любопытства, иногда мне даже казалось, что в тот раз он недослышал или тотчас же позабыл сказанное мной. Оказывается, нет, не забыл. «Мы разошлись из-за одной буквы», — ответил я. «Как так — из-за буквы?» — «Очень просто. Надо было надписать конверт: адрес и фамилию одного человека. Адрес моя жена написала правильно, а в фамилии допустила ошибку. Я пристыдил ее, а она — на дыбы и давай доказывать, что написала верно. Нет чтобы сказать спасибо да исправить ошибку — она принялась обвинять: я-де груб, никогда у меня для нее не найдется теплого слова, и так далее… Словом, в доме закипел ад. Наговорили друг другу оскорбительных слов, всяких глупых колкостей, большей частью необоснованных — в пылу ссоры люди редко взвешивают свои слова. В общем, тот день стал каплей, которая переполнила чашу. А чаша наша уже давно была полна. Правда, через пару часов я попытался все загладить — ведь глупо ссориться из-за такой чепухи. Я вообще быстро воспламеняюсь, но быстро и отхожу. Вспыльчивый, да отходчивый. Я предложил ей забыть все это, давай, говорю, выкинем из головы всю эту ерунду. Но она опять завелась и наговорила мне таких гадостей, что я уложил в чемодан свое барахлишко и ушел из дому. Ну а потом уже не было пути назад. Честно говоря, путь-то был, но ни она, ни я его не искали. Часто у человека самомнение бывает выше, чем он сам». Юлюс спросил: «А не сожалеешь?» «Откровенно говоря — сожалею, и даже очень», — признался я. «И зря, — заметил он, точно отвесил оплеуху. — В такие минуты слабости надо думать о том, что было самого худшего в вашей жизни, — сказал он и добавил: — Это укрепляет, не дает превратиться в слизняка». Последнее меня задело, но я проглотил обиду и спросил: «А ты сам — часто ли думаешь о плохих сторонах своей жизни с Янгитой?» «А не было в нашей жизни таких сторон», — ответил Юлюс. «Никогда не было ни единой размолвки?» — «Нет, не было», — «И даже никаких недоразумений?» Юлюс задумался, потом улыбнулся и проговорил: «Недоразумение было, вернее, могло произойти, большое и ужасное недоразумение, но Янгита его предупредила. Хочешь расскажу?» — предложил Юлюс. «Тебе доставляет удовольствие говорить о Янгите», — поддел я его, но Юлюс ничуть не обиделся, а откровенно признался: «Соскучился я по ней зверски».