Рыбы не знают своих детей - [44]

Из этих слов я понял, что лосиные потроха отправились в реку.

— Реку-то зачем засоряешь?

— Рыбу подкармливаю, — ответил Юлюс и стал разрубать топором грудную клетку зверя. Когда открылась грудная полость, Юлюс вырвал оттуда сердце и печень, которые были столь огромны, что не уместились бы в добрый таз. Трепещущие, сочащиеся кровью, они были унесены в лодку. Сам Юлюс ополоснул руки, взял в лодке наши оловянные кружки, одну подал мне и сказал:

— Ну, отведаем свеженинки. Подкрепимся.

Он погрузил свою кружку в отверстую грудную клетку лося, почти до краев наполнил ее кровью и залпом выпил. Вытер губы.

— Попробуй, — кивнул он мне.

Я знал, что на Севере многие пьют теплую оленью или лосиную кровь. Особенно туземцы, люди местных племен. Я собрал все свое самообладание, подошел к освежеванной туше, почувствовал, как в нос шибануло чем-то приторно-прелым, увидел, как в прохладном воздухе курится, поднимаясь из вспоротой лосиной груди, легкий пар. Превозмогая отвращение, я сунул туда кружку, но поднести к губам не отважился.

— Посоли. С непривычки с солью-то легче.

Я послушался совета Юлюса и кинул в кружку щепотку грубой соли, затем кое-как заставил себя проглотить несколько глотков. Остановился, выжидая, когда непривычное питье пойдет вспять, но ничего подобного не произошло. А Юлюс прополоскал в реке свою кружку, плеснул туда спирту, потом осторожно погрузил кружку в воду и набрал столько же воды, лезвием складного ножа помешал. То же проделал и я. Мы чокнулись и выпили. Очевидно, я слабо разбавил — рот мигом пересох, а грудь и желудок обожгло, словно я проглотил головню из костра. Ничего страшного. Лучше продезинфицирует. Говорят, непривычных к свежей крови и сырому мясу сразу слабит, а Юлюс уж полосует дрожащую лосиную печень, уже готовит, бес, новую закусь, чтоб ей провалиться. Право, обойдется. Спирт, небось, подействует, сделает доброе дело, и не придется ночью бегать в кусты. И нечего ждать, когда тебе поднесут угощение, — надо самому отхватить кус лосиной печени, ведь все равно не избежать этого, с позволения сказать, деликатеса. Так я и поступаю. Но отрезаю тонюсенький ломтик, а потом его рассекаю на узкие полосочки, чтобы не пришлось слишком долго «смаковать». Такую порцию и беззубый без труда проглотит. Обмакиваю одну полосочку в соль, кладу в рот, пытаюсь жевнуть и сам удивляюсь: еда как еда. При такой закуске можно и по второй чарке осушить. Так мы и делаем.

Стемнело. В вышине зажглись звезды, из-за горы выползла оранжевая луна, похожая на обрезанный кружок морковки, а вокруг нее кольцами белел туман. «К перемене погоды, — заметил Юлюс, глядя на небо. — Должно быть, подморозит, и слава богу. В самое время мясом запаслись. Если похолодает, нам его надолго хватит. Только на ночь так тушу не оставишь, надо разделать и сложить на место, не то волки мигом растащат».

Мы натаскали из тайги валежника, развели костер и принялись за работу: Юлюс разделывал тушу, а я потрошил рыбу. Когда глаза начинали слезиться и веки так и норовили сомкнуться, а руки переставали слушаться и нож выпадал наземь, Юлюс капельку подливал из бутылки в оловянные кружки, мы чокались, выпивали до дна, закусывая уже остывшей лосиной печенью, затем снова брались за ножи. Когда в конце концов мы управились с нашей добычей, когда улеглись в избушке на нарах и Юлюс тотчас же уснул сном праведника, я почувствовал, что не могу спать. Из каждого угла, через тесное оконце и низкую дверку, даже из трубы, даже из печной топки выползала лютая тоска и подкрадывалась ко мне. Я лежал с открытыми глазами, снова и снова вспоминал рассказ Юлюса о родителях, об их разладе в ту пору, когда жилось вполне сносно, затем об их сближении, о возникновении, так сказать, чувства локтя перед лицом общей беды. Мы с Дорой страдали по-настоящему, но то было лишь МОЕ или только ЕЕ страдание. Нам не хватало этой общей беды, общего горя. Общей боли мы никогда не переживали. Вот в чем суть. Только общая большая беда, видно, сближает людей и делает их благороднее, побуждает взваливать на себя тяжелейшую долю общего бремени, чтобы оно всей своей тяжестью не легло на плечи близкого человека. Каждый из нас приобретает в одиночку опыт и платит за него порой по самой высокой цене… «И что мне даст это бегство? Зачем мне все это? Если назвать это сжиганием мостов, то прежде всего такие мосты надо сжигать в самом себе, а пепел развеивать по ветру. И зачем мне все это нужно?» — спрашивал я себя не помню в который раз, а ответа не находил.

Седьмая глава

Из горшка, подвешенного на перекладине над печкой, полезло вязкое тесто. Я лежал и смотрел на закопченный горшок, на вытянутый язык теста и поражался своему равнодушию. Раньше я вскочил бы с лежанки и кинулся растапливать печурку, потом стал бы месить тесто, а сегодня — на все наплевать. Сквозь сон я слышал, как вставал Юлюс, как он возился у костра, потом — как затрещали горящие поленья, а сам только перевернулся на другой бок и накрылся с головой одеялом. Но сон больше не шел. И какой уж тут сон, если во дворе вовсю стучит топор. Небось мой непоседливый друг опять что-то вытесывает, мастерит. Казалось бы, за эти месяцы предостаточно всего наколочено да натесано, больше не выдумаешь, а он, видите ли, выдумал, нашел себе новое занятие. И пусть. А с меня достаточно, с меня даже больше чем достаточно. И я буду спать целый день напролет, пусть он там хоть камни тешет или дробит…