Рыбы не знают своих детей - [41]

— Вот что, поезжайте сами. Дорогу найдете. А там, на месте, уже знают, куда вас определить. Мне домой надо — жена болеет. В вашей деревне хоть пароход пристает, а оттуда добирайтесь как знаете… Вот вам документы и — с богом…

Он вынул из планшета бумаги, передал их Островому, взял под козырек и повернул назад.

— Ну, сосед, теперь ты у нас за командира, — насмешливо сказала мать. — Показывай дорогу, веди свою армию к новой жизни.

— Какой я вам командир, — вроде бы пытался оправдываться Островой.

Его слова подействовали на мать странно: она расплакалась. Плакала долго, навзрыд, я еще никогда не видел, чтобы она так рыдала. Отец пробовал ее утешить, но мать еще пуще заплакала, завыла на всю тайгу. Она сидела на обочине и горько рыдала, уткнувшись себе в подол. Отец нехотя присел рядом, обнял ее трясущиеся плечи, привлек к себе и вздохнул:

— Не плачь, рыбка ты моя золотая, не пропадем. Только бы здоровья бог дал.

Мать подняла заплаканное лицо и напустилась на Острового:

— Ну, чего стал, как пень? Сказано было — гони!..

— Вперед так вперед! — вздохнул Островой и как огреет кнутом лошадь — сорвал-таки злобу на бессловесной скотинке.

Дорога все глубже вгрызалась в тайгу. Наша подвода не ехала, а почти что ползла по буграм, рытвинам, громыхая на торчащих из-под земли узловатых корнях, переваливаясь с бока на бок, — ни дать ни взять жирная утица. Отец то и дело сажал меня на подводу, устраивал на узлах. Он уговаривал и мать забраться ко мне, но та упрямо мотала головой и всю дорогу шла рядом с отцом. У маленького родничка мы сделали привал. Островой выпряг тощую лошадку и пустил ее пощипать травы, а отец набрал в чайник воды, развел костер, заварил чай и велел матери достать что-нибудь из припасов. Мать порылась в поклаже, нашла нужный мешок, вынула из него буханку хлеба и кусок сала. Отрезала ломоть хлеба, тонкий листик сала и первым подала мне. Потом отцу, а под конец взяла себе.

— Человеку-то дай, — шепнул по-литовски отец.

— Я здесь больше ни одного человека не вижу, — сердито ответила мать.

Она уже собралась спрятать еду в мешок, но отец отнял у нее, отрезал толстый ломоть хлеба и чуть не такой же толщины кусок сала и отнес Островому, который сидел поодаль и пил ледяную воду, черпая ее горстью прямо из ключа. Отец вернулся к костру, а мать в сердцах бросила ему:

— Мучителя своего кормишь? — И, помолчав, добавила: — Корми, корми, чтобы крепче бил. Ведь это он заложил нас.

Отец не отвечал. Только вздохнул — глубоко-глубоко, будто перед тем долго находился под водой.

Мы снова двинулись в путь и всю оставшуюся часть дня, потом весь вечер, чуть не до полуночи, тряслись без остановки по этой узкой, ухабистой лесной дороге в бескрайней тайге. Остановились на ночлег у небольшого говорливого ручья с густой, сочной травой на берегу. Островой выпряг лошадь, спутал ей передние ноги, пустил пастись, а отец с матерью разулись, сели на берегу и окунули в ручей сбитые за день ноги.

— Горяченького бы сварить, — проговорил отец, обращаясь не то к матери, не то к себе самому, но слова его будто канули в ручей — никто ему не ответил. — Надо какой-нибудь кудахталке шею свернуть, ясно? — уже громче сказал он. — И малому супчик, и мы похлебаем.

— Хоть всех забей! — угрюмо заворчала мать. — Все равно нищими остались.

— Не пропадем, мамаша… Которой тебе не жалко?

— Рябую возьми. Вовсе плохо нестись стала.

Отец босиком побрел по росистой траве к телеге, вынул из-под мешков топор, отобрал обреченную курицу и отошел в сторонку, а когда он вернулся, курица висела у него в руке без головы, из шеи капала черная кровь. Он подал курицу матери, а мне велел:

— Сходи, сынок, собери хворосту. Валежника тут полно, на всю ночь запасемся.

Перво-наперво я наломал тонких хрустких веток с рыжей хвоей — эти горят не хуже пороха. Потом стал волочь к костру толстые, увесистые сучья, сваливать их в кучу, а мать тем временем поставила на огонь котел с выпотрошенной курой, принесла наши зимние тулупы и разостлала их вблизи костра: лето летом, а ночи все же прохладные. Я лег на мягкую овчину и стал смотреть, как отец вытаскивает из дощатой загородки свинью. Он распутал ее связанные ноги и пустил на траву. «И бедной животинке отдых нужен», — сказал отец…

Когда кура сварилась, мать разлила по мискам дымящийся суп — мисок было четыре. Она нарезала мясо, хлеб и вполголоса сказала отцу:

— Ладно уж, позови своего этого… — и кивнула на сидящего в сторонке Острового.

Отец просиял, будто ему ни с того ни с сего подарили что-то ценное:

— Вот это да! Нравишься ты мне такая!

А мать, словно желая окончательно его потрясти, добавила:

— Я тебе в валенок бутылочку сунула. Возьми, что ли. И я бы глотнула, вдруг полегчает.

Отец всплеснул руками:

— Не знаю, что тебе и сказать, рыбка ты моя золотая!

Я видел, как он порылся в узлах, вытащил свои валенки, сунул руку в один, потом в другой, затем вытащил тускло блеснувшую в сумраке бутыль и крикнул:

— Слышь, сосед! Пора заморить червячка!

Островой двинулся к костру не спеша, можно было подумать, что он сомневается. Помялся, не решаясь подсесть, — видно, ждал особого приглашения. Отец это заметил, взял его за руку и усадил рядом с собой. Мать жалась к отцу с другого бока.