Рыба - любовь - [29]

К десяти часам мы отправились в мэрию. Крозатье с багровым лицом, выпятив грудь с трехцветной лентой, уже ждал в зале бракосочетаний. Дюран-Больё представил его как мэра honoris causa[18], прославившегося своими речами и количеством свадеб, которые он почтил своим присутствием за сорок лет службы: триста девяносто две, из них шестьдесят восемь золотых, сорок пять бриллиантовых и семнадцать платиновых. Крозатье скромно потупил взор. Начало церемонии походило на представление борцов кэтчеров[19]. Затем Дюран-Больё сел в глубине зала с тактичным и снисходительным видом. Костюм в полоску, цветущее лицо, волнистые волосы, холеные руки, не имеющие понятия, что такое земля, и поэтому с легкостью дробящие ее на участки. Он чувствовал себя королем, посетившим своих подданных. Родственники терпеливо ждали, болтая невесть о чем: одна из тетушек «рено» рассуждала о контрацепции, кузен «Мобил» — об освобождении от военной службы. Крозатье захлопал в ладоши, как на кукольном представлении.

— Прошу тишины!

Он кашлянул, запустил палец за ворот рубашки, чуть ослабил его и начал свою речь уже более официальным тоном:

— «Семьи, я ненавижу вас!»[20]

Все замерли в недоумении. В своей речи бывший мэр сделал упор на опасность, которую таит в себе брак и на преимуществах развода. Жених подался назад вместе со стулом. Крозатье представил ему будущую семейную жизнь как бушующее море с подводными течениями и многочисленными рифами, по этому морю он и поплывет на корабле под командованием своей жены. Люди переглядывались. Дальше он поведал, что сам остался холостяком из-за красотки Ивонны из табачной лавки, которую остригли во время Освобождения, и она как сквозь землю провалилась, зато теперь немцы и французы жмут друг другу руки, забыв о прошлом, но он, Крезотье, ничего не забыл, в гестапо пытали его брата, и вместо него в мэрии заправляет социалист. Он прервал свою речь, задыхаясь от волнения, сошел с трибуны, держа в руках листок, и покинул зал, поникнув головой.

Раздосадованный мэр поднялся на трибуну, извинился за это печальное недоразумение, объяснил его временным помрачением рассудка, уже сам продолжил церемонию и, когда пришел черед выпить за здоровье молодых, попросил документацию на «рено» пятой модели и поинтересовался у отца невесты, сколько нужно набрать очков у компании «Мобил», чтобы выиграть керамическую тарелку.

Крозатье исчез. Я винил себя в случившемся, хотел бы поговорить с ним, но Беатриса потянула меня к дому священника. Я решил, что Крозатье отправился к Сатурну на Мельницу, что мы все равно скоро его увидим, и перестал о нем думать. Священник уже ждал нас у дверей своего дома со служкой и чемоданчиком. Это был печальный человек с ввалившимися щеками, печень у него вырезали, чем он заработал большой авторитет у прихожанок. Он сел к нам в машину. Венчание должно было состояться в часовне на Мельнице, уже лет двенадцать она стояла заброшенной, священник забеспокоился, в порядке ли там крыша. Я успокоил его, сообщив, что крыши там больше нет. На случай дождя мы запаслись зонтиками, но поскольку светит солнце, зонтики все равно пригодятся. Служка жевал резинку, а утварь, которую он вез, позвякивала на каждом повороте.

К Мельнице подъезжали первые гости. Специально приглашенный распорядитель из офицеров размещал машины на лужайке возле колодца. Прибывшие вылезали наружу: «дорогой», «дорогая», «как здесь мило», тем временем шины их машин сдувались — мы забыли убрать с лужайки гвозди. Родственники, поначалу впав в смятение от такого приема, приосанились, как только появились «почетные гости». Беатриса представила академика Марселя Робино, чьи книги многие читали. Они стали обсуждать с ним его творчество в неопределенных выражениях, но с теплотой, на радость герцогине и послу, восседавшему в инвалидной коляске и подмигивавшему поверх подносов с рюмками. «Не прислоняйтесь, не прислоняйтесь», — твердила Беатриса, снующая среди гостей. Она подзывала официанта с бутылкой уайт-спирита на серебряном подносе и стирала ваткой следы краски.

Генерал со стороны невесты решительно спикировал на нашего генерала и, насупив брови, уставился на его грудь.

— Вторая танковая? — осведомился он.

Наш генерал ностальгически улыбнулся и поднял бокал с шампанским.

— «Дом периньон» семьдесят шестого[21], — сообщил он, показав на бокал, и скромно прибавил: — Я при исполнении.

Все направились к часовне по еще влажной от росы траве, размахивая зонтиками. Посол увяз в грязи. Мадам Андре раздавала подушки, рассаживая гостей рядами, и предупреждала о колючей ежевике. Она не позволила нам выполоть неф, чтобы часовня под открытым небом не потеряла своего очарования. Единственное, на что она пошла — постелила красную ковровую дорожку по центральной аллее. Подружка невесты возле нее нашла гриб.

Священник занял место у алтаря и, обеспокоенный появившейся тучкой, вытянул руки, проверяя, не идет ли дождь. Тем временем Сатурн сел за фисгармонию, которую спустили с чердака, и заиграл фугу ре минор, правда, без нот «до» и «си бемоль», которых мы не нашли. Я уселся в глубине часовни, напротив кропильницы, в которую Беатриса маленькой лейкой наливала воду. Беатриса никак не вписывалась в происходящее, казалась здесь случайной гостьей со своим рассеянным видом, похожая на фею, которая творит чудеса. Священник барабанил пальцами по алтарю и покашливал, надеясь, что Сатурн перестанет наконец играть. Во время отрывка, изобилующего «си бемоль», мы услышали вопли всеми позабытого, увязшего в грязи посла. Беатриса поставила лейку, пошла за ним, вернулась, толкая перед собой инвалидную коляску, обтерла грязные шины перед входом в часовню, вкатила его внутрь и припарковала дипломата возле свечей, которые как раз потухли от ветра. Невеста сбивала с платья муравьев. У священника случился приступ кашля, Сатурн, доиграв очередной пассаж, застыл в нерешительности и стал ждать начала церемонии, включив слуховой аппарат на полную мощность. Беатриса села рядом со мной и взяла меня за руку.