Ряженые. Сказание о вождях - [3]

Когда Юра вернулся домой, на выщербленной каменной ступеньке подъезда ежилась от холода Марийка. Вскочила, тонюсенькая, глазастая. Показалось в полумраке, в том же самом платье, в котором являлась в госпиталь на первые свидания, а потом и на занятия, когда готовил ее к вступительному экзамену в педвуз. Оно снилось ему все годы Мордовии, это платьишко школьницы из дешевой китайки в полоску, заколотое у горла английской булавкой.

Руки у Марийки ледяные. Обхватила за шею и не отпускает. — Ты не знала, что я вернусь к двум? — с трудом выговорил Юра.

— Как не знать?!. И записку получила, и бабушка передала. Приехала. Промчалась под аркой дома во двор. Твои друзья толпой. Все же знают… из-за кого ты… Стыдоба!

Поднимались на лифте, обнявшись. Юра бормотал «Барашек ты мой», вряд ли слыша, что он бормочет… Слышать — не слышал, но… Марийка даже пахла, казалось ему, недавно родившимся барашком, какой-то сладкий, домашний дух шел от ее тонкой и обнаженной шеи.

Почти не изменился за его тюремные годы «чернявый барашек», как прозвали ее с нервной завистливой веселостью «афганцы», соседи по госпитальной палате. Только вот упрямые, никаким гребнем не уложишь! завитушки волос ныне уж и не завитушки вовсе, а мягкие кольца, спадающие на узкие тугие плечи смоляным водопадом. Колечки волос равномерно крупные, будто их все утро бабушка завивала Марийке горячими щипцами.

Юра улыбнулся: «щипцами…» На «чернявого барашка» и солнце-то не действует. Молочно-белое, без тени загара, круглое лицо русачки-северянки. А глаза — уж точно не от матери русачки. Темные, вытянутые, узкие, видно, от отца-казаха, и то наивно-удивленные, то вдруг ранящие, как ожог.

Отпер дверь квартиры. Пропустил Марийку впереди себя. Колыхнулись ее смоляные цепи. Несколько пугала Юру ошеломляющая, броская красота Марийки. Вобрала она в себя, казалось ему, всю красу — и севера, и юга. Постиг уже, нет для него на свете цепей крепче, чем смоляные, Марийкины. Только что не позванивают, как стальные…

Вошли в коридор, отстранился от Марийки резко, с усилием. Не оторви ее от себя, да повтори вслух «барашек ты мой!», никакие вековые запреты иудаизма: «до свадьбы ни-ни…» их бы не остановили…

Марийку это его движение испугало, но, взглянув на счастливое лицо Юры, вспомнила уроки «гиюра», которые с радостью бы забыла. И разрыдалась, проговорила сквозь слезы: — К раввину, Юрастик, пойдем прямо с утра. Пусть поженит!.. — Засмущалась, спросила хитровато, не без надежды: — А что бы вызвать его сюда, по пожарной тревоге. А то впадем в грех… — Сказала с печальной шутливостью: — Ох, сколько у иудеев устарелых законов!

Юра улыбнулся и, подхватив ее на руки, отнес в комнату матери, уложил там спать.

Марийка так и не заснула. Едва стало рассветать, заглянула в комнату Юры, приблизилась на цыпочках к нему, посапывающему и чему-то улыбавшемуся во сне. Погрузила пальцы в его поредевшую шевелюру, и у нее вдруг вырвалось вполголоса:

— Боже-Боже, да ты лысик?!

Юра открыл глаза, улыбнулся марийкиному оканью: почти все школьные годы жила она с отцом, военным комендантом Вологды, как тут не заокать!

Подвинулся к стенке, чтоб замерзшая Марийка приткнулась рядышком, согрелась, и, помедлив от нерешительности и страха, начал трудный разговор, к которому готовился с вечера:

— Мари, гнездышко, дурашка моя, волнуешься, разокалась… поговорим спокойно. Ты должна трижды подумать… проверить свои эмоции разумом…

— Чистым разумом?! — засмеялась Марийка; пока Юры не было, она осилила аж все четыре философские книги, которые, по Юриной просьбе, пересылала ему в Мордовию.

Юра взглянул на нее удивленно, принялся загибать пальцы.

— Раз. Я, Мари, как видишь, лысик. Я родился еще при Хрущеве. Два. Я в России не равноправная личность, а жид. И даже «Полтора Жида», как прозвали меня в Мордовии за разбитые в кровь кулаки. К чему тебе, законопослушной птахе, пусть даже заглянувшей неосмотрительно в Юма и Бекона… Молчу молчу, гордая славянка!.. Три. Я не только жид, но и бывший зек. Дважды меченый.

— Дурак ты, хоть и лысик! — прервала его Марийка, тронутая и тревожной материнской интонацией Юры, и даже полным повтором им ее «дичайших» доводов, и обхватила своего Юрастика с такой силой, что у него занялось дыхание. — Мы и так потеряли из-за моей лопоухости целых два года. Ты стал за это время и лысик и, вон, веко у тебя дергается… Отправимся в загс сейчас!.. Нет, сейчас! Чтоб конец вранью — сегодня же!.. Какому вранью? Целый год врала маме, что хожу в институт, на литературный кружок. А ходила, как только ты написал, что надел религиозную кипу, к старику-раввину, чтобы сдать на «гиюр». Раввин — такая душка, не выдержал моей непонятливости, — обещал, в конце концов, принять экзамен…

… Четыре года минуло, как медовый месяц. Каждый отпуск ходили на байдарках по Сухоне, Вычегде — северным рекам. С дружками из сообщества «байдарочных психов», как называли его студенты. Гребли в любую погоду. Жили в палатках. В конце «медового месяца» у Аксельродов родился Игорек. К карандашным рисункам Юры, развешанным по всей квартире — гордый, с длинновато-вздернутым носом, «славяно-греческий» профиль Марийки доминировал, — прибавился веселый сколок с библейского сюжета «Марийка с младенцем».