Они оба молчат. Обнимают друг друга — в последний раз.
Как он выпустил ее, как отошел, взял вещмешок и оглянулся напоследок — этого Прохоров не помнит. И старается не думать об этом теперь, когда идет по степи. И еще старается — не оглянуться больше.
На секунду он останавливается… вот сейчас повернется…
— А ну пошел! — приказывает сам себе.
Шаг, другой… еще много шагов.
И уже далеко в степи, когда исчезает из виду аул, его догоняет скрипящая арба. Старик останавливает лошадь.
Выжженная земля. Два человека посреди нее. Смотрят друг на друга. Молчат.
Если бы Прохоров мог разлепить губы, разжать челюсти, он бы сказал старику: как же я ненавижу тебя, старик! ты жесток и глух, ненавижу…
А старик ответил бы ему: да ведь и я тебя ненавижу. Эта женщина — все, что осталось мне от сына, он любил ее, он прикасался к ней, ты пришел и все зачеркнул…
— Но ведь он умер, — возразил бы Прохоров, — а она жива… и я стою перед тобой — живой… и мне больно.
— Я понимаю, — согласился бы старик, — но мне тоже больно. Понимаешь?
Прохоров помедлил бы секунду…
— Понимаю.
— Тогда садись, я довезу тебя до станции… больше я ничего не могу для тебя сделать.
…Прохоров кладет мешок на дно арбы, залезает сам, и старик трогает лошадь.
Они едут по пустынной выжженной земле. Покачивается спина старика. Белое выцветшее небо висит над ними. Как несколько дней назад. Но только сейчас это — дорога обратно.
Лошадь тянет арбу все дальше от аула. Земля вползает под скрипящее колесо.
И вслед Прохорову летит голос женщины — взволнованный, нежный… Она говорит — о любви, о том, как долго ждала его…
Лошадь тянет арбу все дальше и дальше — к горизонту, из-за которого встает далекий гул — вой, взрывы, свист пуль…
Женщина говорит о любви… Вырастает, крепнет голос войны… Едет по степи рядовой Прохоров… И два голоса устремляются к нему, соединяются в нем, чтобы навсегда пронзить его жизнь любовью и болью, счастьем и войною, улыбкой женщины и, может быть, смертью.
