Рядом с солдатом - [45]

— Стойте! Куда вы, друзья?! — остановил нас спецкор «Красной звезды» Лев Иш.

— Если хочешь переночевать под звездами, поедем с нами.

— Красота! Хоть разок высплюсь напоследок, — сказал Лев, подсаживаясь к нам.

— Почему напоследок? Ты что, на Большую землю собрался? — спросил Левинсон.

— Да вы что? Неужели не чуете, как близко мы от неба, а не от Большой земли?

Над Севастополем полыхало зарево. В небе ревели моторы. Глухо и протяжно охали взрывы бомб. Земля стонала в предсмертных судорогах.

Не доезжая до Херсонеса, мы свернули в зеленую балочку, расстелили одеяла в высокой прохладной траве, улеглись.

— Ты знаешь, Владик, нам ведь теперь не уйти отсюда… — сказал Иш. — Но я ни о чем не жалею. Только вот жалко, если это не дойдет до людей! — Лев любовно погладил толстую тетрадь: — Здесь вся моя жизнь. Здесь — Сева-стополь…

…На следующий день мне стало совсем худо. А Петро поехал заправить машину в Камышовую бухту, и мы его не дождались: видимо, попал под снаряды…

Что было дальше? Приказ командования: немедленно отправиться на Большую землю. Возражения никого не убедили. Оператор без возможности передвигаться — балласт для других.

— Я переправлю тебя на Большую землю и немедленно вернусь сюда с Федей Короткевичем. Даю тебе слово — Севастополь без оператора не останется! Ты мне веришь? — говорил Левинсон. — А ты свое дело сделал.

Словом, прощай, Севастополь! Хотелось бы с тобой еще увидеться!

Через несколько дней я уже был на Большой земле, далеко от города, в который ворвался разъяренный, но обессиленный враг…

Часть третья ЧЕРЕЗ ОКЕАНЫ

Все кончено. Сердце оборвалось.

«Наши части после упорных боев оставили Севастополь…» — прочел я, уже будучи на Кавказе, сообщение Совинформбюро.

Из Туапсе на десантном самолете меня переправили в Москву. С центрального аэродрома на Ленинградском шоссе я кое-как добрался до нашей студии в Лиховом переулке.

Первым, кого я встретил, подходя к студии, был Александр Петрович Довженко. Он шагнул мне навстречу, обнял меня. Теплый ветерок ласково шевелил его серебряные волосы.

— Я рад, Владислав, что вы живы, что могу обнять вас… Я верил, что вы вернетесь, — сказал он, держа меня за плечи. Нежность и доброта светились в его усталых голубых глазах.

— Да, но Севастополь в руках у фашистов…

Александр Петрович так пристально посмотрел мне в глаза, с таким отцовским участием и теплом, что на сердце у меня впервые за все время войны разлилось спокойствие.

— Давайте посидим здесь на солнышке, потолкуем, — предложил Довженко, и мы присели на лавочку.

— Я понимаю, как вам сейчас тяжело. Мне тоже тяжело, а им, может быть, еще тяжелее. — Он показал взглядом на двух пожилых женщин с детьми на руках, проходивших за оградой студии.

Довженко сам был на фронте, у него на груди, как и у меня к тому времени, сиял орден Красного Знамени. Он был военным корреспондентом и в то же время работал над фильмом «Битва за нашу Советскую Украину».

— Как вы считаете, когда человеку легче перенести сильное горе — в одиночестве или когда его окружают такие же не пережившие беду, как и ои сам? Только не пытайтесь ответить сразу, это не так просто. — В глазах Александра Петровича загорелся холодный огонек. — Все русские люди должны склонить головы перед памятью героев, оборонявших город. Поклониться в пояс руинам Севастополя и дать волю гневу, чтобы укротить безмерное горе… Расскажите, пожалуйста, как жили и умирали там люди…

Расспрашивая меня, Довженко в то же время рассказывал о себе. Не просто о себе, а о том, что видел и пережил сам, — он говорил о горящих городах, о страданиях людей, о смерти.

На следующий день, узнав, что я собираюсь вернуться на фронт, Александр Петрович приехал ко мне, чтобы дать задание для его будущего фильма. Довженко так ярко, конкретно и образно рассказывал мне о том, как он хочет показать войну, что у меня как бы заново открылись глаза на все пережитое.

«Кем я был до этой встречи? Неужели ремесленником?..» — думал я, слушая Довженко. А он рассказывал, тут же иллюстрируя свои мысли рисунками, набрасывая карандашом кадр, сопоставляя его с другими. (Я долго возил их с собой — эти рисунки, по фронтам, пока не «искупался» на переправе через лиман под Таманью.)

— Не стесняйтесь показывать страдания людей, — говорил Александр Петрович. — Страдания, слезы, смерть. Ибо в этом огромная сила утверждения жизни. Покажите раненного на поле боя солдата, тяжкий солдатский труд. Снимите смерть бойца. Не стесняйтесь — плачьте сами, но снимайте… Пусть видят все, как и ради чего он умирает. Ибо гуманистична смерть ради жизни. Снимите на поле боя медсестру, совсем девочку, хрупкую и юную. Снимите перевязку. Крупно — нежные маленькие руки, рану и кровь. Снимите глаза сестры и взгляд раненого. Снимите людей, ибо они своим непосильным трудом и страданиями делают будущий мир. Снимите врага, его звериный облик… — Довженко замолчал, задумался на секунду и продолжал: — Я говорю не просто о фашисте… Он такой же, как мы с вами, похож на человека и может вызвать жалость и участие. Русскому присущи гуманность и человечность больше чем кому-либо другому. Я говорю о содеянном им зле. О том варварстве и педантичности, с которой он расстреливает наших людей, жжет села и города, калечит нашу землю. Все это и будет подлинным обликом, настоящим лицом фашиста — зверя, врага человечества, варвара двадцатого века. Для этого не нужно ходить в тыл к немцам, хотя и это не исключено.