Рядом с Джоном и Йоко - [2]
Все двенадцать лет, что я общался с Джоном, он неустанно рос и как художник, и как личность, последовательно раскрываясь передо мной и миллионами поклонников, и, например, приглашал нас составить ему компанию в путешествии к Земляничным полям, чтобы мы смогли увидеть всю безграничную глубину его души, погрузиться в нее и исследовать его разум — тоже своего рода Земляничное поле. Ссылаясь на известную картинку с жирафом, заглядывающим в окно, Джон говорил: «Люди всегда видят лишь кусочек, а я стараюсь увидеть целое… не только в своей жизни, но и во Вселенной, весь замысел целиком». Он был сразу и Человеком-из-ниоткуда, и Эггманом,[7] сочетал в себе множество личностей и ткал из них песню о себе самом.
Это была монументальная песня, состоявшая из гимнов (Give Peace a Chance), обрывков снов (Revolution 9), медитаций (Strawberry Fields Fo re ve r) и призывов к действию (Power to the People), шаржей (Polythene Pa m) и отчетов о космических путешествиях (Across the Universe). Это была песня, полная категорически не сочетавшихся друг с другом чувств и эмоций: усталости (I’m So Ti r e d) и бодрости (Instant Karma!), крика о помощи (Help!) и независимости (Good Morning Good Morning), подавленности (You ’ve Got to Hide Your Love Away) и восторга (What ever Gets You Thru the Night), удовольствия (I Feel Fine) и боли (Ye r Blues).
Никогда не боявшийся находить и выставлять напоказ собственные слабости, Джон бесстрашно принимал свою неукротимую ревность и однажды сказал: «Я буду ревновать даже к зеркалу». И он расправлялся с этим демоном в битловских песнях No Reply, You Can’t Do That и Run for Your Life, позаимствовав строчку «Лучше увидеть тебя мертвой, крошка, чем с другим»[8] из песни Элвиса Пресли Baby, Let’s Play House. А в одной из самых выдающихся своих песен, Jealous Guy, Леннон отважно вступает в царство ревности, с поразительной точностью описывая способ, с которым она заявляет о себе: сердце колотится, дрожь пробирает, ты едва можешь сдержать свою боль. И, поступая так, Джон позволяет нам ощутить ревность как нечто очень сильное и необыкновенное.
Поразительно и совсем не похоже на всех известных мне рокеров Джон пел о своей матери. Он однажды заметил: «Никогда бы не подумал, что в свои тридцать буду петь She Loves You и уж тем более — что когда-нибудь спою о своей маме!» Но он сделал это в двух выдающихся песнях. В Julia он прощается с ней, изображая ее «утренней луной», и рассказывает ей, что его приманило дитя океана с «глазами цвета морской волны» и «струящимися волосами», поблескивающими на солнце. (Имя Йоко переводится с японского как «дитя океана».) В песне Mother, написанной всего двумя годами позже, он вновь прощается с Джулией во второй и последний раз — крича и тем самым избавляясь от неутолимой боли, которую так долго таил в себе. Боли, вызванной тем, что, когда Джону было шесть, мать отказалась от него. Забавно, что первая строчка этой песни — «Мама, я был с тобой, / Но тебя со мной не было»[9] — шутливо вторит самоуничижительному зачину Norwegian Wood: «Когда-то у меня была девушка, / Точнее, это я когда-то у нее был».[10]
Жизнь и искусство многогранной личности обычно полны противоречий. Джон Леннон был рожден лидером. Это он привел Пола в Quarrymen (затем Пол привел Джорджа, а Джордж — Ринго), это у него еще в самом начале родилось чувство, будто он выходит за рамки обычного («Продвинутым я был еще в детском саду… А в двенадцать уже думал, что я гений и что никто этого не замечает»). Но он был лидером, который щедро делился своим творчеством с Полом Маккартни и Йоко Оно.
Он был убежденным рок-н-ролльщиком, чью жизнь навсегда изменил Heartbreak Hotel[11]
(«Услышав эту песню, я бросил все») и Long Tall Sally[12] («Это было так здорово, что я онемел»). И однажды — еще до того, как в его жизнь вошла та самая девчонка, — он решил, что «авангард» — это французский эквивалент слова «фуфло». Тем не менее Джон всегда экспериментировал, прокручивая пленку задом наперед, используя лупы и некоторые приемы монтажа, и из Revolution 9 сделал настоящий авангардный шедевр.
Порой он был не уверен в себе, а порой хвастлив («Одна часть меня считает, что я неудачник, другая — что я Господь всемогущий»). Он доверял и верил, но часто — и, как оказалось, пророчески — говорил о своем недоверии и паранойе («Паранойя, — заметил он как-то, — это обострившаяся бдительность»). В какой-то момент он казался упрямым и в то же время был поразительно гибок, что позволяло ему продвигаться вперед, рисковать как в личной, так и в творческой жизни и жить сегодняшним днем («Одни люди будто бы вечно играют в пинг-понг, другие копаются в прошлом… Кто-то прикладывает все усилия, лишь бы не быть здесь и сейчас… Я же не верю во вчерашний день»
