Рядом с Алей - [7]

– Чей гвоздь?

Молчание.

– Если не признаетесь – все без прогулки!

Аля опередила меня:

– Мой гвоздь, – объяснила, зачем его подобрала.

И чудом все сошло благополучно…

Уже наступил месяц май, нас с Алей разлучили после очередной бани, поместив меня в камеру с верующими. Они тихими приятными голосами пели молитвы. Относились они ко мне неплохо, но я знала, что они считают меня чужой из-за отсутствия веры. В прежней камере мы с Алей договорились, что будем давать знать друг о друге знаками на двери, выходящей в прогулочный двор. Двор был один, его побелили, и катышками отвалившейся известки можно было чертить на темных деревянных досках. Все боялись отправки на юг (в Казахстан), где были песчаные бури, ядовитые насекомые и плохая вода. На севере, нам казалось, было здоровее, можно было только до смерти замерзнуть при 50-градусном морозе. Один раз я начертила на дверях букву «К», что означало «Красноярский край». Вот куда надо было бы попасть. Если встать на борт койки и подтянуться на руках, держась за решетку окна под потолком, можно было увидеть уголок прогулочного двора. Как-то раз, проделав это, я неожиданно увидела Алю в группе бывших сокамерниц, высунула сквозь решетку свое полотенце с красной вышивкой, которое все знали, и махнула. Алю подтолкнули, чтобы она посмотрела наверх, она увидела мое полотенце и поняла, что я все еще здесь. Я только что успела соскочить с койки, как влетел дежурный. Он начал орать на меня за то, что я подаю знаки, на что я спокойно ответила, что мы собирали крошки и высыпали в окно птицам, чтобы не разводить в камере мышей. Дежурному мой ответ пришелся по нутру, и он внезапно разоткровенничался: вот какие вредные эти верующие – ставят кресты на двери (это мои-то буквы «К»), он за это лишит их на три дня прогулок, и из этой камеры гулять буду я одна. Он принес мне даже книги, выбранные им самим: История ВКП(б) и «Сын рыбака» Лациса. Теперь я три дня гуляла одна, а вечером читала Лациса.

С весной в нашу камеру с улицы стали доноситься звуки подъезжающих и отъезжающих машин, какие-то приказы, громкие распоряжения. Видимо, приближалось время этапа.

Я решила проситься на прием к прокурору, чтобы узнать, в чем же меня обвиняют и что меня ожидает. Написала заявление с просьбой о встрече с прокурором, и вскоре меня вызвали. Пришел дежурный, сказал, что не надо одеваться и брать с собой вещи. Сокамерницы проводили меня тревожными взглядами.

Долго мы шли разными переходами, потом длинным коридором. На поворотах дежурный стучал ключом по своей поясной бляхе, предупреждая нежелательные встречи. Попали в какой-то долгий, закрытый переход, а потом – снова коридор, уже в другом корпусе, где дежурный остановился у двери. Позвонил. Дверь не открыли, никто не ответил. Ждать пришлось недолго; прокурор мимо нас не проходил, а, видимо, вошел в свой кабинет с другого хода и позвонил.

Я вошла. Кабинет был огромный, светлый, почти пустой, с портретом Сталина на стене и картой СССР. У стены против окна был большой письменный стол с креслом, а напротив, в некотором отдалении, стул для посетителя.

– Садитесь! – А сам начал выдвигать ящики стола и что-то искать. Я рассматривала прокурора. Это был уже полнеющий блондин в новой, хорошо подогнанной форме с погонами и петлицами. Обыкновенное, хорошо выбритое лицо с пустыми равнодушными глазами. Из стола он вынул мое дело, а потом достал из нагрудного кармана зубочистку и, немного рыгая, начал ковырять ею в зубах. Руки были чистые и холеные. Явно только что пообедал…

– На что жалуетесь?

– Я ни на что не жалуюсь, а пришла к вам узнать, в чем меня обвиняют и что меня ждет.

Он полистал мое дело, а потом взглянул на карту на стене.

– Против вас у меня материалов нет! – Немного подумав: – Достаньте справку, что вы не были женой вашего первого мужа – англичанина!

Я чуть не задохнулась от наглого, циничного предложения.

– Я такой справки достать не могу! Он, глядя мимо меня на карту:

– Но вы же интеллигентная, образованная женщина, должны понять, что иначе вам предстоит ехать туда, где очень холодно или очень жарко!

Он нажал звонок под крышкой стола и бросил вошедшему конвоиру:

– Отведите обратно!

Мы вышли через какие-то проходы вместе с конвоиром во двор. Почти у самого выхода стояла глухая черная большая машина вроде автобуса. Конвоир откинул ступеньки и подтолкнул меня вверх. Посредине – железный проход с узкими металлическими шкафами по стенкам. Он открыл запор крайнего шкафа-ящика, похожего на стоячий гроб, чуть освещенного из дверного проема. Я вошла. Конвоир тут же захлопнул за мной дверь. Я осталась одна. Огляделась и ощупала свой гроб. Он был тесный, чуть выше меня, и, вытянув руку, можно было упереться в потолок. Весь железный, гладкий, невероятно узкий. Окна не было, вентиляции тоже, и потому воздух был тяжелый, с запахом железа. Можно было только стоять, вытянув руки вдоль тела, или присесть на корточки, но не садиться, так как ноги было некуда девать…

Так я простояла минут пять, удивленная, что меня посадили в машину, хотя сюда мы пришли из камеры какими-то внутренними переходами минут за пять-шесть. Было тихо – ни звука снаружи. И тут на меня напал страх, какого я еще никогда не испытывала. Сначала я себя успокаивала мыслью, что убить не могут, надо, чтобы был прочитан приговор; перевести в другую тюрьму не могут – не приказали взять вещи… О воле не может быть и речи. Так что же это?! От затылка к ногам пополз, как змея, холод, голова стала тяжелой, ослабели колени. Спина сделалась мокрой и липкой. Сдерживала желание кричать и бить кулаком в стену…