Русское - [9]

Женщины запели и взмахнули серпами, еще раз склонившись, словно творя молитву величайшей богине, что даровала всем им хлеб, – матери сырой земле.

Великая славянская богиня явилась здесь в своем прекраснейшем облике, ведь деревушка лежала на окраине местности с лучшей почвой, какую только можно было найти на великой равнине, – черноземом.

Подобной земли не сыскать было на всей Евразийской равнине.

На севере, южнее тундры, залегал торфяной глей, малопригодный для земледелия; дальше, южнее лесов, почва представляла собой песчаный подзол, серый там, где произрастали северные лиственные леса, и бурый южнее, где шелестели широкой листвой высокие деревья. На таких почвах урожаи тоже собирали довольно скудные. Однако ближе к степному поясу появлялась совсем другая почва. Это был чернозем, жирный, плодородный и мягкий как пух. И тянулся этот черноземный пояс на сотни и сотни верст – от восточного побережья Черного моря, на восток по равнине, за великую реку Волгу, и уходил далеко в земли Сибири. Славянам, жившим на опушке леса, достаточно было расчистить землю под поле, а потом постоянно ее засевать: на этой плодородной черной земле они могли растить хлеб много лет, пока не истощится почва, и тогда они оставляли поле, которое постепенно зарастало травой, и расчищали другое. Такой способ земледелия был примитивным и утомительным, но на черноземе деревня могла существовать много-много лет, людям не приходилось переезжать на свежие пахотные земли. А потом, к чему волноваться – разве и лес, и равнины не бесконечны?

Как раз когда женщины замолчали, допев одну песню и еще не затянув другую, она увидела, что к ним идет Мал. Красное лицо его поблескивало от пота.

– Что, лентяй, еще работку ищешь? – насмешливо крикнула одна из ее товарок. Даже свекровь рассмеялась, и сама Лебедь невольно улыбнулась. По немного виноватому выражению его лица было понятно, что он под каким-то предлогом потихоньку отлучился отдохнуть. Ее только удивило, что маленький Кий не пришел вместе с ним.

– А где Кийчик? – спросила она.

– Не знаю. Утром я его и не видал ни разу.

Она нахмурилась. Куда же запропастился мальчишка? Она обернулась и крикнула свекрови:

– Можно мне уйти поискать Кия? Он куда-то пропал.

Дородная старуха, почти не прерывая жатвы, бесстрастно взглянула на Лебедь и ее ни на что не годного братца. Потом покачала головой, мол, работа не ждет.

– Сходи спроси у старух, не видели ли они его, – тихо пробормотала она Малу.

– Хорошо.

И он послушно зашагал – размеренно, не торопясь – к краю поля.

Мал всегда забавлялся, сравнивая житье-бытье сельчан. Век мужчине выдавался, может быть, и насыщеннее, но короче. Рос парень и набирался сил – при этом либо худел, либо полнел. А когда силы покидали мужчину, тот попросту умирал. Но женщинам была уготована другая доля. Сначала, белокожие и стройные, грациозные как лани, они расцветали, а потом, все без исключения, толстели: сперва раздавались в бедрах, как его сестра, затем в поясе, выпуклым становился живот. И так неизменно все тучнели и округлялись, загорелые от солнца, напоминая формами кто грушу, кто яблоко, год за годом, пока те из них, что повыше ростом, не обретали величественности и дородности – как вот свекровь Лебеди. Но постепенно, не утрачивая своей уютной округлости, начинали жены умаляться, все уменьшаясь и уменьшаясь в размерах, и вот в старости окончательно усыхали, словно маленькое коричневое ядрышко в ореховой скорлупке. И вот сухонькая бабка, с морщинистым загорелым лицом и сияющими голубыми глазами, будет влачить старушечье свое существование еще много лет, пока так же просто, как упавший с ветки орех, не канет в сырую землю. Такова судьба всех женщин. Настигнет она, в конце концов и его сестрицу Лебедь. Глядя на старух, Мал всегда ощущал нежность и сочувствие.

На краю поля сидели рядком три бабушки. С доброй улыбкой он по очереди обратился к каждой из них.

Лебедь смотрела издали, как он говорит с ними, и удивлялась, почему так долго. Наконец он вернулся, ухмыляясь.

– Старые они, – пояснил он, – разум у них немного помутился. Одна говорит, вроде видела, как он возвращался в деревню вместе с другими ребятишками, другая думала, он на реку пошел, а третья – что в лес убежал.

Лебедь вздохнула. Она и представить себе не могла, что бы это Кию делать в лесу, и сомневалась, что он мог уйти на реку. Остальные дети вернулись в избу под надзор одной из девиц. Может быть, и он с ними.

– Сходи посмотри, не убежал ли он в деревню, – попросила она.

А поскольку это означало отложить работу, Мал с радостью зашагал прочь.

За жатвой женщины продолжали петь. Лебедь любила эту песню: пусть даже медлительная и скорбная, она была так прекрасна, что, напевая ее, женщина забывала о своих тревогах:

А кто землю пашет,

Тот в нее и ляжет,

Смерть придет-нагрянет,

Лиха неминуча.

Ни огонь, ни вода,

Ни залетные ветра,

Только мать сыра земля

Приберет свое дитя.

Женщины медленно продвигались вперед длинной чередой, нагибаясь, чтобы срезать тяжелые ячменные колосья. Когда их серпы рассекали буреющие стебли, над полем слышался тихий свист, шуршание и шелест. Тонкая пыль от упавшего ячменя стояла над землей легким, благоуханным облачком. И Лебедь, как это часто бывало, охватило чувство умиротворения и одновременно печали, словно какая-то часть ее души погибла навеки, не в силах вырваться из плена этой медлительной, тяжелой жизни, из великого безмолвия бескрайней равнины: печаль она ощущала оттого, что из монотонного, однообразного этого бытия не было исхода, а умиротворение – оттого, что пребывала среди своих родичей и жила так, как всем от века назначено.