Русское лихолетье. История проигравших. Воспоминания русских эмигрантов времен революции 1917 года и Гражданской войны - [51]

И все это делалось, по вашим воспоминаниям, больше по инициативе общественности?

Исключительно! Настолько, что, например, я очень хорошо помню, что главным председателем Киевского военно-промышленного комитета был помощник главы Городской Думы Демченко, а не какой-нибудь военный деятель или чиновник. Это все делали исключительно частные люди. У нас на фабрике, которую создал отец, ни одного военного не было, ни одного чиновника, нам только было предоставлено большое облегчение для получения меди. Нужна же была специальная медь, и мы ее получали от военно-промышленного комитета. Были организации, которые заведовали добыванием необходимых материалов. И так всё. Я не помню ни одного завода киевского, ни одного даже маленького учреждения, где бы не было работы для военных надобностей. И несмотря на это, мы знали, что была катастрофа, что на фронте нет хлеба, недостаточно винтовок, всего не хватало. Вот какое настроение было в 1916 году. И это все нарастало, нарастало, нарастало, пока в 1917 году в феврале месяце не началось в Петербурге. Мы узнавали об этом по телеграфу, но испытывали абсолютное сочувствие. Мы думали, что если бы можно было продолжать войну, только без правительства… А о том, чтобы войну прекратить, не было и речи. Собственно, в интеллигенции, у буржуазии было такое настроение, будто правительство сбросили для того, чтобы удобнее было продолжать войну – потому что оно не умеет. Критика была всюду: в Думе, во всех газетах совершенно бесцеремонно писали всё, что думали. Но о том, что это превратится в настоящую революцию, которая не только переменит царский режим, а перевернет все – мы не понимали еще тогда. Это мы поняли только через год.

В чем изменилась ваша жизнь вследствие этой революции февральской? Были ли приняты какие-то законодательства, которые поменяли жизнь вашу, вашего отца, семьи, предприятия?

Видите ли, фактически деятельность отца ни в чем не изменилась. Потому что отец как купец первой гильдии имел все права, и так как он очень энергично занялся доставкой военных маленьких предметов, то имел некоторые привилегии, которых другие, может быть, не имели. Мы, дети, были уже с высшим образованием, имели все права, я тогда жил в Киеве и этими правами особенно не нуждался, потому что в Киеве у отца я имел право жить, во-первых, как его сын, а во-вторых, как доверенный. Но в феврале, когда случилась революция, я себя почувствовал как-то больше на ногах, потому что я получил права. Я мог поехать к брату в Москву, чего я раньше не мог. Пока я был солдат, я мог к нему ехать как военный и по командировке военной, и когда я отпуск получил на две недели – я опять к нему поехал, но после революции я уже мог ехать совершенно свободно. Я мог ехать на Кавказ, мог ехать в Крым. Вот такое облегчение было помимо соображения высшего порядка, соображений политических. Кроме того, у всех у нас был вздох облегчения: вот, наконец, начнется какой-то порядок, начнется какая-то жизнь. И когда в 1917 году в июне месяце случилось выступление большевиков, и Керенский его подавил, но недостаточно энергично – мы не понимали, что это конец Временного правительства. Мы думали, что Временное правительство правильно действует, что оно постепенно хочет произвести реформы хорошенько обдумав, хорошенько это сначала организовать, раньше чем объявить земельные реформы и другие, хочет освободить, дать земли крестьянам. Мы тогда совершенно не понимали, что единственное средство спасти Россию – сейчас же все прервать, старое все уничтожить, привилегии дворянства уничтожить. Я думаю, что и высшие политические деятели этого тоже не понимали. Я, например, уже в Париже, будучи в большой дружбе с Маклаковым об этом с ним говорил, и с другими, с Переверзевым – этого никто не понимал. Не знали, что настроение у большевиков такое сильное, несмотря на то что Керенский ездил на фронт уговаривать – «главный уговаривающий», про него говорили – и сначала восторгались его речами и думали, что он все сможет сделать. Не понимали тогда, хотя и возмущались этими законами об избрании офицерского состава, об уничтожении смертной казни, которую потом восстановили. Все было тогда так сумбурно, что точного отчета, особенно не в столице, – по газетам, правда, мы знали, что там делается, – но точно понять нельзя было. Я думаю, что если б кто-нибудь понимал, всего этого не было бы. Именно потому что никто не понимал – ни Керенский, ни Маклаков, ни Милюков, каждый думал, что он сможет удержать власть, что все это босочня, которая кричит и ничего не понимает, которая чисто демагогически выводит принципы, это так сумбурно, это так не государственно, что не сможет осуществиться. Настоящих государственных умов, которые бы поняли это тогда – не было, а если бы нашлись, так и не случилось бы революции. Тогда и французской революции бы не случилось. Это всегда так бывает.

А когда вы в первый раз услышали о Ленине и большевиках? О его программе? Я имею в виду в течение 1917 года, потому что вы и раньше слышали об этом. Но когда началось сознание того, что большевики – это политическая сила, с которой надо считаться и которая чего-то особенного требует и добивается?