Русское - [47]

В комнате было темно. Балконная дверь закрыта. Джон постучал в раму костяшками пальцев. Ничего за стеклом не разглядел, не расслышал. На балконе стояло несколько бутылок из-под шампанского, они примерзли к бетонному полу, стоял пустой посылочный ящик со снятой крышкой, из крышки торчали гвоздики. Джон перевернул ее и прочел: «Мо…»

Москва или, может быть, Молдавская, не разберешь, все размыто, все как сквозь неподходящие очки. Джон положил крышку, как и лежала, остриями гвоздей вверх. Вынул из кармана ручку, блокнот, начертил на тонком листе жирную букву М, вырвал листок и затолкал край в узкую щель между рамой и стеклом, так что листок распластался по стеклу, буквой М глядя в темную комнату.

Джон облокотился о перила. По парку скользила на лыжах женщина. Джон подождал, пока она скроется за стволами сосен, и перемахнул с балкона на дорожку. Оглянулся на темное окно.

«М» давали часто, то в ретроспективе Фрица Ланга, то в программе истории немецкого кино. В аннотациях писали о Гитлере и фашизме, об одиночестве человека в большом городе, об иррациональности зла. Публика на Ланга ходила охотно. Аншлагов, правда, не случалось. Ломились всегда и неизменно на сказочное и утешительное «Небо над Берлином» Вендерса. Но англичанин любил нераскрашенный, холодный нуар. К тому же он надеялся, что Нина придет на назначенное им свидание.

За двадцать минут до начала он уже был в зале. Сидел на первом ряду старик и читал в полумраке газету, низко склоняясь к листу. Джон устроился в дальнем ряду небольшого, впрочем, зала. Он наблюдал за входом и ждал.

Нина вошла за несколько минут до начала (но начали, как почти всегда, позже объявленного в программе времени, и картинка поначалу была нечеткой, размытой, как буквы на крышке посылочного ящика; пока наконец кто-то не сходил в будку к механикам). Нина, едва вошла, увидела Джона, но посмотрела так строго, что он не рискнул встать и подойти и даже помахать рукой не рискнул. Она села в середине зала. Джон видел ее черную гладкую макушку, пока не погас свет.

Уже разошлись зрители после сеанса, она все сидела, и Джон сидел и смотрел на нее. Она сидела опустив голову. Задумалась? Плачет? Молится? Спит? Джон поднялся, прошел по проходу к ее ряду, пробрался к ней и сел возле. Она не изменила позы, не произнесла ни звука.

— У меня дома, — сказал Джон, — в холодильнике, кусок ветчины. Купил на рынке. Вчера.

— А хлеб у тебя есть? — Она подняла голову и смотрела на него как будто светящимися темным светом глазами.

— Есть.

— И масло?

— Есть.

— И пиво?

— Чешское.

— Ты обо всем позаботился.

— Я купил торт. Вафельный.

Они вышли из музея и направились к круглому зданию метро, от него повернули к переходу. В сыром подземном туннеле Джон взял ее за руку. Она переплела его пальцы со своими. Так они вышли к зоопарку.

— Какой ты большой. А шаг у тебя мягкий. Ты смотри под ноги, а не на меня. Скользко. Что я буду делать, если ты грохнешься? Я тебя не подниму.

Они шли вдоль стены зоопарка.

— Почему ты замедлил шаг? Ты насторожился, ты боишься? Думаешь, на нас нападут? Здесь опасно?

— Здесь зоопарк, за стеной, там дикие звери.

— Они в клетках.

— Недавно я слышал волка. Он выл.

Она остановилась.

— Здесь?

— Да. Примерно. Я.

— Молчи.

Они стояли на маленькой улице и смотрели на стену. Нина с силой сжимала руку Джона.

— Молчит. Знает, что мы тут, чувствует. Как он выл?

— Ну так.

— Как? Покажи.

— Завыть?

— Да. Как он.

Джон молчал.

— Ну.

— Нет. Я не могу.

— Это потому что ты англичанин.

— Наверное.

— А я могу.

Она отпустила его руку, подняла голову к небу и завыла. Чья-то тень шарахнулась от них на другую сторону улицы, во дворы. Джон стоял ошалело. Бросился к ней, схватил, зажал ладонью рот, она мотала головой, вырывалась, укусила его за большой палец, но смолкла. Он отпустил ее. Она заплакала. Он подступил, обнял, поцеловал в черную маковку.

Он проснулся под утро, ее не было рядом. Он встал и прошел на кухню, она сидела за маленьким столом и курила тонкую сигарету. В темноте светился красный огонек. Он сел напротив. Закашлялся.

— Извини. — Она погасила окурок в серебряной фольге от шоколада «Слава». — Форточка открыта, сейчас вытянет.

Молчали в полутьме.

— Ты знаешь, — она вдруг сказала. — Я живу вечно. Во всяком случае, очень давно. Я люблю стариков, нам есть что вспомнить.

Джон молчал.

— Время от времени я переезжаю. На другую квартиру. В другой город. Чтоб не пугать людей. Они стареют, а я нет. Я вижу, как жухнут их лица. Я провожаю их туда, куда мне путь заказан. Я скоро уеду, Джон. Не ищи меня.

— Где ты родилась?

— Не помню. Слишком давно. Древняя Иудея? Александрия? Багдад?

— Но… Документы у тебя есть?

— Бедный недоверчивый англичанин. Конечно, есть. Документы всегда можно устроить.

Разумеется, он не верил. Она не настаивала.

Через много лет Джон вернется в Россию. Ненадолго, по служебным делам, далеким от кино. Город изменится, Джон не будет узнавать старые места.

Иногда ему казалось, что он вот-вот увидит Нину. Нисколько не постаревшей, вечной, как она и обещала. Он даже сходил на «М», правда, не в музей, его больше не было на прежнем месте.

Три дня

Не болел, не гадал, проснулся и понял, что осталось ему три дня, всё решено и подписано, не им.