Русско-турецкая война. Русский и болгарский взгляд, 1877–1878 гг. - [22]

После этого я позвал мать, брата и жену, чтобы распределить, кто к каким родственникам отправится. Для меня определили дом бабы Сивы Печовой, у которой был только один 20-летний сын. Они жили в верхнем конце села в одном отдаленном месте в бедном домишке, больше похожем на хижину пастуха. Попросил мать сходить предупредить бабу Сиву, чтобы этой ночью, когда я приду к ней, она не боялась, а пустила меня укрыться у них. Сказано — сделано. Мы договорились также, что, когда я этой ночью укроюсь у бабы Сивы, а на следующее утро, как всегда, Омер-чауш придет пить кофе с несколькими своими приятелями и спросит меня, мать и брат скажут, что я бежал в Софию один, мол, они меня останавливали, да я не послушал, потому что не смел больше оставаться. Он поверил их словам. То же было сказано и соседям, которые интересовались, где я, и они тоже поверили.

Мы собрались все вместе за ужином и обсудили, как быть дальше, что делать, чтобы спастись. Настала полночь, и когда все в селе утихло и даже собаки уснули, я закутался в бурку, простился с родными и, держа старое ружье, доставшееся мне от кума Спаса, крадучись отправился к бабе Сиве. С Божьей помощью по пути мне никто не встретился, и, пройдя через все село, я добрался до спасительного места. Я тихо постучал в двери. Баба Сива открыла и впустила меня — пришлось нагнуться, ведь дверь была очень низкой. В доме царил полумрак. Я зажег свечу, и она показала мне другую дверцу, в которую следовало войти. Только нагнувшись, можно было туда войти. Мы сели, немного поговорили, и я лег спать, но было очень тесно: чтобы вытянуть ногу, надо было упереться ногами в стену. Я немного успокоился, хотя и продолжал думать об опасности, которая по-прежнему мне грозила. Мои домашние тоже расселились по родным. И так, в этой закопченной дымом хижине, я прожил около десяти дней.

Однажды от брата я получил известие, что учитель Харлампий Драганов (из Кюстендила) спрашивал обо мне, и они ему сказали, что я в Софии. Он хотел бы уехать в Софию, но не решался, поскольку, как только он появится в селе, башибузуки, которые следят за ним, могут его убить. На это я сказал, чтобы ему передали, что я у бабы Сивы, и пусть он приходит ко мне, будем прятаться вместе в этой хижине — только пусть придет так же, как и я — ночью, тем же путем, и пусть люди думают, что он в Софии. Ему передали это, и в первую же ночь он пришел ко мне, очень обрадованный тем, что нашел спасение и избежал опасности. Это было действительно так, но наше жилище было очень тесным.

Одним днем около полудня по всему селу залаяли собаки, и мы услышали страшные женские крики. Мы отправили бабу Сиву посмотреть, что случилось. Через некоторое время она вернулась и рассказала, что черкесы ворвались в несколько наиболее состоятельных домов и устроили грабеж. У наших соседей (Петра Гатова) трое черкесов сорвали пояс с Петра и связали его, женщины простоволосые разбежались, плач их раздавался так далеко, что слышали даже мы. Дом ограбили и сожгли, а Петра оставили связанным. Услышав эти крики в селе, мы с учителем не могли оставаться в хижине, но и выходить было никак нельзя. Наконец, я решился, взял ружье, вышел и спрятался за кучей соломы у плетня. План состоял в том, чтобы если какой-нибудь черкес двинется в сторону нашей хижины, даже если и погибну, но пока глаза мои открыты — буду в него стрелять. Вскоре четверо черкесов — двое спереди и двое в конце — угнали 300 голов овец (скот деда Пешо Желвеца, который теперь состоит в меджлисе[202] Софии), и направились точно к нашему домику, идя по соломе около плетня. Предвидя, что сейчас будет, я взвел курок, сердце мое в этот момент сильно забилось, они проходили мимо, но меня не замечали. Много мыслей пролетело в тот момент. Одна из них — если я исполню намерения, то черкесы, возможно, испугавшись грома выстрела, оставят овец и разбегутся, а вторая — я могу подвергнуть все село опасности, через несколько часов те же самые черкесы приведут башибузуков и сотрут село в пыль. Поэтому я счел, что лучше неподвижно сидеть, спрятавшись, и ждать, когда они с овцами пройдут. Когда я вернулся в хижину, мы с учителем стали обсуждать, как быть дальше, поскольку оставаться здесь становилось опасно для жизни.

Мы решили, что за 2–3 дня соберемся и сбежим отсюда, но куда — еще было не ясно. Наутро, когда поднялось солнце, мы услышали грохот пушек в Арабаконаке и узнали, что русские пришли туда и вступили в бой с турками. Невозможно описать, какая радость овладела нашими сердцами. В тот же день я получил известие от брата, что соседи стали сомневаться, что я бежал в Софию — уж не бежал ли я к русским, ведь они ездили туда несколько раз, но меня ни разу не встречали. Брат спрашивал, что можно им ответить. Я попросил сказать, что завтра приду домой, и, если они будут там, мы сможем увидеться и я кое-что им скажу. Беженцев тогда в селе не было: они сбежали три дня назад, услышав, что приближаются русские.

На следующий день я собрал торбу с хлебом, взял пастушеский посох и ушел от бабы Сивы через реку в верхнем конце села, пробираясь тропой по противоположному от села берегу. Любой, кто увидел бы меня, сказал бы, что это пастух спустился за хлебом. Наконец, я дошел до центра села и заметил, что какой-то турок ругается и бранится на селян и собирает телеграфные столбы, чтобы отвезти их в Кремиковцы, где строят телеграфную линию между Софией и Ябланицей для сообщения с военными, находящимися в том селе для наблюдения за продвижением русских. Продвигаясь на ощупь, я думал, что если меня позовет этот турок, то к нему я не пойду, а побегу вверх на холмы. Но, на мое счастье, он меня не окликнул, и я продолжил путь. Добравшись до дома, я зашел сначала к соседке, бабе Кане, и попросил ее сходить к моим, посмотреть, дома ли мой брат и нет ли там еще кого-нибудь. Вернувшись, она сказала, что в доме у нас один черкес, а наш слуга Койчо вроде бы жарит ему яичницу на обед. Я сразу же вышел и пошел в другой дом, подальше, к Илие Антову.