Русский язык при Советах - [44]

* * * *

Поэзия, как совокупность образов, совершенно своеобразно перерабатывает язык обыденной жизни. Один из русских филологов, К. Зелинский, правильно замечал, что поэзия это «деформированная по-особому логическая речь». Пушкин в свое время шел еще дальше в своей характеристике поэзии, утверждая, что последняя должна даже выглядеть немного глупой. Но никто никогда не отрицал необходимости сохранять минимальные эстетические нормы в применении их к поэзии, как высшему проявлению художественной речи.

Правда, человечество всегда колеблется в своих понятиях эстетических норм, то приближаясь к античным, то удаляясь от них. Но ни в одну эпоху не наблюдалось такого забвения двух золотых правил правды и красоты, как в эпоху большевистcкого господства.

Здесь не помешает вспомнить теорию великого русского ученого Ломоносова, предусматривавшего в языке три «штиля», высокий, средний и низкий, где «высокому», конечно, предоставлялась область поэзии. Современный лингвист проф. Л. Щерба делит язык на 4 слоя: торжественный (лик, вкушать), нейтральный (лицо, есть), фамильярный (рожа, уплетать) и вульгарный (морда, жрать).

«Высокий штиль» или торжественный синонимический слой задолго до Революции, отчасти уже в пушкинские времена, был вытеснен из поэзии «средним штилем» (нейтральным слоем). Буднично – разговорным языком широко пользовался гражданский поэт Некрасов в середине XIX столетия. Из ближайших же по времени к Октябрьской революции поэтов, совершенно отказавшихся от напыщенности и манерной салонности, можно назвать акмеистов (Гумилев, Ахматова и др.), противопоставивших туманно-высокопарной поэзии символистов свои четко шлифованные и классические по простоте и выразительности языка произведения.

Но никогда в русском языке, а вместе с ним и в русской поэзии не было такой резкой грани между двумя периодами, как между до – и послеоктябрьским. На это указывает Н. Заболоцкий «Язык Пушкина и советская поэзия», Известия, 25 янв. 1937), подчеркивая, что у советских поэтов «…безвозвратно исчез язык замкнувшегося в своей комнате интеллигента. Исчезли мистические «откровения» провидцев и кликуш. Всё

меньше остается книжности, искусственности и архаической манерности поэзии прошлого». Но язык советской поэзии от этого мало. выиграл, так как одновременно с исчезновением этих недостатков, появились гораздо более глубокие и многочисленные пороки, о которых речь будет ниже. Во всяком случае Н. Степанов «О словаре советской поэзии», Литературная учеба, № 1, 1934, стр. 25) совершенно прав, заявляя: «Если мы сравним словарь советской поэзии со cловарем дореволюционных поэтов, то найдем неизмеримо большую разницу, чем, даже, например, между словарем поэзии до- и после карамзинской поры».

Советские критики, указывая на бо?льшую разницу между до – и послеоктябрьским периодом, чем между до и послекарамзинским, хотят, конечно, подчеркнуть бо?льшую значимость Октябрьского переворота для развития языка, чем cмены литературных течений конца ХVПI века, когда условно-классический стиль был вытеснен сентиментально – романтическим.

Но несомненно, что разная степень различия здесь также зависит и от того какого характера новшества привносились поэтами, в первую очередь ведущими, той или иной эпохи. Об этом говорит Р. Будагов, в своей книге «Слово и его значение» (изд. Ленинград. университета, 1947):

«Г. О. Винокур различает два рода новаторства писателей: стилистическое новаторство и собственно языковое новаторство.

Новаторы первого типа стремятся ввести в литературный язык уже известные слова из народного, просторечного, разговорного и технического обихода. Самым крупным представителем такого новаторства был Пушкин… (стр. 39). Иначе поступал Маяковский, работая над неологизмами и вводя в литературный язык дотоле вовсе неизвестные слова. Разные эпохи вызвали разное отношение к словотворчеству у двух крупнейших представителей русской поэзии» (стр. 40).

К. И. Былинский «Язык газеты», под ред. Н. Кондакова, стр. 179) утверждает, что «В. Маяковский произвел глубокую революцию в поэзии, и благодаря, главным образом, ему наша литература решительно отказалась от специфически поэтической лексики и ввела в поэзию все словарные богатства языка».

Сам Маяковский, каламбуря, замечал, что в русскую литературную речь вторгся «язык безъязыкой улицы», причем, как это ни ни парадоксально, первым глашатаем этой уличной толпы (правда, литературным) стал эстет и символист Александр Блок в своей известной поэме «Двенадцать» (1918). В словарь Блока, до тех пор такой утонченный и изысканный, вторгается фольклор петроградской улицы 1917 года с такими непоэтическими образами и эпитетами, как «брюхо», «портянки», «толстозадая», «холера» или обращениями, то вульгарно-ругательными «Ну, Ванька, сукин сын, буржуй…», то просторечными «Поддержи свою осанку, над собой держи контроль», которые звучали бы немыслимо в прежних мистических иди эстетизирующих городскую повседневность стихах Блока.

Близкий Блоку по лирической напевности и по мягкости стихотворного штриха Сергей Есенин, тоже, как в кривом зеркале, совместил: