Русский щит - [9]
Монахи в святых обителях изнемогали от молитв, лежали ничком на каменных плитах храмов, беззвучно шевеля серыми губами.
Лесные тати,[24] косматые, в немыслимых лохмотьях, дерзко стучали в городские ворота, и оробевшая стража боялась выйти из города, чтобы прогнать их.
В полях за Клязьмой горела княжеская рожь. Черный клочковатый дым закрывал и без того бледный серпик солнца.
Бродячие монахи разносили по дорогам пугающие вести о грядущем пришествии иноязычных народов Гога и Магога, погубителей христиан…
Когда схлынул первый ужас и мужики вышли на поля, к сельцу Локотня, что на Москве-реке, прибрел монах. Черной тенью появился на пригорке, сел в пыльную придорожную траву.
С пригорка было видно все село: десятка два изб, вытянувшихся вдоль реки, овины с потемневшими соломенными крышами, покосившийся крест рубленой церковки. На огородах белели бабьи платки. Кое-где во дворах дымились очаги — время было обеденное. Ребятишки плескались под косогором в прохладной речной воде. Черными свечами поднимались к прозрачному осеннему небу колодезные журавли.
Сельцо как сельцо. Бесчисленное множество таких сел прошел монах-расстрига Онуфрий после изгнания из обители. Вспоминал Онуфрий о сытном, но скучном монастырском житье без обиды. Знал, что винить в изгнании некого, кроме самого себя. Велико имя господа на земле, а человек — мал и грешен. И святые угодники во младости грешили, а потом каялись, спасали души постом и подвижничеством. Вот и он, Онуфрий, по молодости лет согрешил, винцом баловался, к девкам в слободу через монастырскую стену ночами переползал. Многие так делали, но не попадались, а он, Онуфрий, попался. Такая уж судьба, значит, насупротив судьбы не попрешь. Сам преподобный Митрофан, епископ владимирский, ревнитель строгого устава, велел выбить Онуфрия из монастыря бесчестно. И пошел опальный монах мерить ногами бесконечные дороги.
Поначалу было тяжко: и холодно, и голодно, и дождь мочил, и зной сушил, и борода сосульками смерзалась. Потом пообвык Онуфрий в скитаниях, обтерпелся, поднаторел в мирских делах. И с лесными татями знался, и от слуг княжеских бегал, и кнутом бит был, и саблей сечен — всякое случалось. Однако — выжил. Выходило, что каяться и умерщвлять плоть время вроде бы не пришло, еще по воле походить можно. Любо, ох как любо это вольное житье!
Летом тепло, благодатно — ночуй под любым кустом. Зимой холодно, да не голодно. Мужички зимой добрей, хлебосольней, хлебушко еще приесть не успели, с божьим человеком делились. Скучно мужичкам долгими зимними вечерами, за были и небыли кормили странника, укладывали в тепле, даже в баньке парили, от боярских тиунов прятали. По весне приходилось затягивать кушак, жевать хлебушко с лебедой. Но ведь за весной и лето близко…
Так думал Онуфрий, лениво поглядывая на темный лес, на сельцо, на речной простор. Привольно, благостно…
По реке неторопливо проплывали большие ладьи. Купцы с севера шли в Рязань за хлебом, салом, кожами. Богата хлебом рязанская земля, щедра. Земля-то щедра, да люди строги, чужаков не любили. В прошлые годы сунулся было Онуфрий в Рязанскую землю — едва ноги унес от слуг рязанского князя Юрия Игоревича. Спасибо, что мужики предупредили, что посчитали его за лазутчика владимирского князя, а то бы пропал. Немирно меж Рязанью и Владимиром, немирно. Малый человек меж враждующими князьями — как зернышко меж жерновами: в муку сотрет. Избави господи еще раз в Рязанщину соваться!
Онуфрий вздохнул, еще раз глянул на реку из-под ладони. Вверх по теченью, разбрызгивая воду длинными веслами, шел княжеский струг. Воины в остроконечных шлемах стояли вдоль бортов, посматривали на лесистые берега. На корме сидит в кресле боярин, млеет от жары, цветной тряпицей лениво обмахивается. Посол ли княжеский, наместник ли с дальней волости, воевода ли порубежный — кто знает? Да и какое дело до него Онуфрию? Вот если на лесной дороге встретишь такого с дружиной, тогда скрывайся по кустам, пока не притянули к розыску. А тут что? Пробежит мимо — и нет его…
Солнце пекло нещадно.
Онуфрий поднялся, побрел, загребая пыль босыми ногами, к сельцу.
До вечера Онуфрий пролежал в лопухах под замшелой церковной стеной. Бабы принесли божьему человеку туесок квасу, хлебушка, вяленой рыбки. Вышел поп — седенький боголепный старичок в порыжевшей рясе. Посмотрел, пожевал беззубым ртом, но сказать — ничего не сказал. Скрылся за тяжелой, окованной железом церковной дверью. Онуфрий понимающе усмехнулся. Не с чего попу радоваться его приходу: милостыня, что бабы прохожему страннику принесут, попу бы досталась. Невелико богатство — хлебушко да рыбка, а как глазами-то по ним стриганул! Будто у самого изо рта вырвали!
Когда солнце скатилось за зубчатую стену бора, стали подходить мужики — простоволосые, в пропыленных домотканых рубахах, перепоясанных узкими ремешками: у кого побогаче — с узорными бляшками, у кого победнее — с одной медной пряжкой-фитой. Встали молчаливым полукругом, уткнувшись в бороды, ждали, что скажет монах.
Онуфрий повременил, пока людей соберется побольше, потом затрясся, заголосил:
— Ой, лихо, люди! Ой, тошно! Разгневался господь за грехи наши, занавесил солнышко черным покрывалом! Грядет суд страшный, неотвратный! Идут на Русь иноверные народы, сыроедцы, идолопоклонники, имя которых смрад и мерзость! Дрожит земля, кровью наливаются реки! Геенна огненная, поглощающая! Немногие спасутся — праведные только, богобоязные! Бойтесь, люди!
