Русский щит - [39]

Так рассуждал Ондрей Федорович Голтяев, и бояре его рассуждениям поверили, начали обживать суздальские хоромы. И — напрасно. Батый не стал дожидаться падения Владимира, послал на Суздаль большую конную рать.

В предрассветной мгле спешенные татары без труда преодолели обезвоженные морозом рвы, тихо поднялись на стену. Редкие караулы они вырезали ножами: не ждали суздальцы беды, не стереглись. Немногочисленные сторожа у воротной башни пробовали остановить проникших в город татар, но все полегли в короткой злой сече. Со скрипом отворились тяжелые створки ворот. Татарская конница ворвалась в Суздаль.

Жарким пламенем занимались постройки: княжеский двор, монастыри, боярские хоромы, посадские избы.

Крепкие тесовые ворота боярского двора Ондрея Голтяева татары выбили бревном и побежали, размахивая саблями, к хоромам.

Богато отстроился боярин Ондрей: сенцы, горенки, лестницы и лестнички, темные переходы, покои гостевые и дружинные, подклети и чуланы, домашние молельни, погреба. Но как ни велики хоромы, все ж таки не лес, от беды не спрячешься! Нашли боярина Ондрея в темном чуланчике, сорвали шелковую рубаху, порты. Стыдную смерть принял боярин: скинули его татары нагого с крыльца, на подставленные копья…

Родственник Батыя — хан Бури, тумен которого ворвался в Суздаль, — выехал на соборную площадь. Задрав голову, он долго смотрел на высоченные купола собора.

Скрипнули тяжелые, обитые железом соборные двери. Ханские телохранители насторожились, натянули луки. Но из собора вышли не воины, которые могли быть опасны, а ветхий старец в простой черной шубе.

Хан Бури жестом остановил рванувшихся было нукеров, подъехал к паперти. Половец-толмач перевел вопрос хана:

— Кто ты, старик? Почему не боишься смерти?

— Я каменных дел мастер. Храм сей моими трудами поднялся. А смерти потому не боюсь, что знаю — не построить мне собора лучше этого…

Хан Бури усмехнулся:

— Ты сам попросил о смерти, старик. Великий Батухан не велел убивать мастеров, которые будут строить его новую столицу, Сарай-Бату. Но ты сам сказал, что лучшего не можешь построить, а у Батухана все должно быть самое лучшее! Ты не нужен мне, старик…

Просвистела стрела. Старый зодчий упал на каменные плиты соборной паперти.

Отъехавшие татары не слышали, как Микула шептал, затихая:

— Исчезнут вороги с земли Русской… Сгинут без следа… А мой след останется в камне вечно… Внукам останется, правнукам…

2

Шестого февраля, в день святого Вукола, татары пригнали к Владимиру тысячи пленных, захваченных в Суздале и в деревнях по Клязьме и Нерли.

Суздальские мужики и посадские люди — ободранные, избитые, многие босиком — брели, поскальзываясь, по льду речки Лыбедь. Черными пятнами выделялись в толпе рясы монахов. В голове, шагов на десять впереди остальных пленных, шел игумен Ерофей. Ветер трепал длинную, почти до пояса, седую бороду. Татарский воин наезжал на игумена конем, хлестал плетью. Игумен сгибался под ударами, потом снова откидывал голову назад и шел, глядя прямо перед собой остановившимся взглядом.

К стенам подъезжали татарские всадники с белыми тряпицами в руках, опять кричали, чтобы владимирцы покорились Батыю. Видно, пленных для того проводили под самыми стенами, чтобы защитники города устрашились.

Но не страх, а праведный гнев вызвали у владимирцев страдания пленных. Ратники на стенах цедили сквозь стиснутые зубы:

— Ужо, ужо… погодите, охальники… Умоетесь кровавыми слезами…

Татарских всадников отогнали стрелами.

И тогда начался приступ.

Как сказочные чудовища, поползли к городским стенам камнеметные орудия — пороки. На город полетели каменные глыбы. Дубовые стены вздрагивали от ударов, из пазов между бревнами сочились струйки красной измельченной глины — казалось, город истекает кровью, как раненый воин.

Рухнула деревянная колокольня Успенской церкви, что в Новом городе. Жалобно дребезжа, покатились по бревенчатой мостовой колокола.

Стрелы с горящей паклей, перелетая через стены, впивались в деревянные крыши. То там, то здесь занимались пожары. В Новом городе уже горели целые улицы. Бабы и ребятишки не справлялись с огнем. Воеводам приходилось снимать со стены ратников, посылать тушить пожары.

А на посаде, где ждали приступа ополченцы воеводы Ивана Федоровича, было тихо — воинство царя Батыги приступало пока только со стороны Золотых ворот. Возле стен посада скапливались под берегом Лыбеди небольшие кучки татарских воинов, близко не подходили, даже стрелы не пускали. Ожиданье томило. Иван Федорович послал гонца к воеводе Петру Ослядюковичу, который самолично возглавил оборону Нового города, но гонец, возвратившись, передал:

— Когда придет время, позову…

Время пришло, когда под ударами татарских пороков рухнула стена между Золотыми и Ириниными воротами и в проломе началась яростная сеча. Гонец из Нового города, распаленный боем, в иссеченном саблями панцире, передал приказ большого воеводы: идти на подмогу.

Посадские ополченцы бежали по улицам Нового города, тяжело дыша, сжимая в руках копья и топоры. Иван Федорович не торопил людей, видел — бегут быстро, как только могут, а быстрее бежать — запалишься до боя, перегоришь сердцем.