Русский самородок - [32]
Единственный экземпляр попадал в эту уникальную библиотеку, а весь тираж предавался огню. Сжигали тайно и сжигали публично. В Уральске, например, администрация проявила особое «усердие»: костер из книг, не одобренных министерством просвещения, пылал на площади посреди города. Однако, невзирая даже на эти средневековые способы препятствий, книга пробивала себе путь в народ.
Одновременно с широким изданием книг «Посредника» Иван Дмитриевич продолжал по-прежнему издавать картины и книжки лубочного содержания. Они также находили сбыт в деревне, там, где читатели, осилив азбуку, еще не успели набить себе оскомину на лубочных изданиях.
Сытинское производство росло. Расширялась типография, увеличивалось число усовершенствованных машин. Один за другим стали открываться его собственные книжные магазины в крупных городах России.
Писатели охотно шли к нему, предлагали свои услуги. Сытин иногда спорил с ними, но всегда находил общий язык, – он умел кончать всякий спор миром.
…Сытин полностью доверял книжной редакции товарищества, однако предпочитал принимать от авторов рукописи сам, непосредственно. Возьмет рукопись, посмотрит, разборчив ли почерк, взглянет, сколько в ней страниц, взвесит на руке, прикинет в уме, каким тиражом может выпустить, на какого читателя рассчитывать, и скажет цену:
– Гонорар такой-то, могу сейчас выдать аванс, если хотите.
Кто из авторов не хочет аванса! Сытин откладывает рукопись в сторону, пишет записку в бухгалтерию…
Бывало и раскричится:
– Да что вы! По миру меня хотите пустить? От вашей книги я предвижу убыток…
Побрякает на счетах: выходит убыток такой-то.
Как-то, еще давно, в первые годы своей деятельности, когда Сытин сам издавал и сам продавал лубочные картины, к нему в лавку пришел взлохмаченный и рассерженный поэт-ярославец Леонид Николаевич Трефолев.
Пришел и, не здороваясь с издателем, закричал:
– Как понять прикажете? Как? В вашей лавке продается картина «Камаринский мужик»! Это моя песня! А что с ней наделано в литографии? Название изменено, текст искажен, фамилия автора не указана!.. Ох ты, господи еси! Неужель я неизвестен, как писатель, на Руси?!
– Тише, тише, все уладится, – пытался смирить его Сытин. – Я хочу работать, развивать общее дело. Не надо шуметь. Мы еще друг другу пригодимся.
Отношения издателя с поэтом наладились, но гонораром Трефолева осторожный и скуповатый Иван Дмитриевич не баловал. А поэт, как и многие из пишущей братии, нуждался. Сытин любил его, уважал. Читал его злые вирши в «Осколках» и в рукописях и считал, что некоторые из стихов небезопасны для самого автора.
Подразумевая конституцию, разговоры о которой докатывались в Россию из-за границы, Трефолев написал восемь строчек «О жар-птице»:
Бывало и покрепче. Придет Трефолев в сытинскую книжную лавку и «пробует» на посетителях свое творчество:
Кто-то смеялся, кто-то хмурился, кто-то предостерегал поэта:
– Поберегайтесь, такие штучки не для печати, и даже не для ушей…
– Вы хоть под пьяну руку в полицейском участке не прочитайте такое, – говорил Сытин Трефолеву, – здесь люди свои: в одно ухо вошло, а в другое вышло. А то ведь всякие есть. Другой прискребется – раз-два и в Сибирь, а там поди разбирайся. Освободили мужика от помещика, а языку человеческому полной свободы еще нет, да и не предвидится!..
– Всем известно, Иван Дмитриевич, – отвечал Трефолев, – что язык у нас – это скрытая за зубами безвольная штуковина. Русский язык всегда в немилости находился, за злые слова в прежние времена его напрочь отрезали у веселых скоморохов. А что касается русских поэтов, то у них с языка частенько срывалось и такое, что нелюбо было царям. После убийства царя-«освободителя» к словам поэтов, писателей стали относиться с наивысшим подозрением. Цензуре дано право – урезать, глушить, выбрасывать. Пиши о чем угодно, но «устои» не тревожь. А как их не тревожить, коль от «устоев» в народе неустойчивость!.. Хотите, прочитаю новые стихи о роли поэта в наше время, какой она должна быть с точки зрения блюстителей порядка? – спросил Трефолев и стал развертывать смятую тетрадку.
– Погодите, Леонид Николаевич, я сначала дверь запру, чтобы пока посторонние не входили…
– А не бойтесь, Иван Дмитриевич, от моих стихов трон не пошатнется и господь с небеси не сверзится…
Расстегнув косоворотку, чтобы легче дышалось, Трефолев прочел свое новое стихотворение «Пиита»:
Подзаголовок этой книги гласит: «Повествование о Петре Первом, о делах его и сподвижниках на Севере, по документам и преданиям написано».
Книга посвящена выдающемуся русскому зодчему Андрею Никифоровичу Воронихину.
Очерки о Карельском фронте в период Великой Отечественной войны.
Имя Константина Ивановича Коничева хорошо известно читателям. Они знакомы с его книгами «Деревенская повесть» и «К северу от Вологды», историко-биографическими повестями о судьбах выдающихся русских людей, связанных с Севером, – «Повесть о Федоте Шубине», «Повесть о Верещагине», «Повесть о Воронихине», сборником очерков «Люди больших дел» и другими произведениями.В этом году литературная общественность отметила шестидесятилетний юбилей К. И. Коничева. Но он по-прежнему полон творческих сил и замыслов. Юбилейное издание «Из жизни взятое» включает в себя новую повесть К.
«В детстве у меня была копилка. Жестянка из-под гарного масла.Сверху я сделал прорезь и опускал в нее грошики и копейки, которые изредка перепадали мне от кого-либо из благодетелей. Иногда накапливалось копеек до тридцати, и тогда сестра моего опекуна, тетка Клавдя, производила подсчет и полностью забирала мое богатство.Накопленный «капитал» поступал впрок, но не на пряники и леденцы, – у меня появлялась новая, ситцевая с цветочками рубашонка. Без копилки было бы трудно сгоревать и ее.И вот под старость осенила мою седую голову добрая мысль: а не заняться ли мне воспоминаниями своего прошлого, не соорудить ли копилку коротких записей и посмотреть, не выйдет ли из этой затеи новая рубаха?..»К.
Книга посвящена жизни великого русского скульптора Федота Ивановича Шубина.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В тихом городе Кафа мирно старился Абу Салям, хитроумный торговец пряностями. Он прожил большую жизнь, много видел, многое пережил и давно не вспоминал, кем был раньше. Но однажды Разрушительница Собраний навестила забытую богом крепость, и Абу Саляму пришлось воскресить прошлое…
«Заслон» — это роман о борьбе трудящихся Амурской области за установление Советской власти на Дальнем Востоке, о борьбе с интервентами и белогвардейцами. Перед читателем пройдут сочно написанные картины жизни офицерства и генералов, вышвырнутых революцией за кордон, и полная подвигов героическая жизнь первых комсомольцев области, отдавших жизнь за Советы.
Жестокой и кровавой была борьба за Советскую власть, за новую жизнь в Адыгее. Враги революции пытались в своих целях использовать национальные, родовые, бытовые и религиозные особенности адыгейского народа, но им это не удалось. Борьба, которую Нух, Ильяс, Умар и другие адыгейцы ведут за лучшую долю для своего народа, завершается победой благодаря честной и бескорыстной помощи русских. В книге ярко показана дружба бывшего комиссара Максима Перегудова и рядового буденновца адыгейца Ильяса Теучежа.
Автобиографические записки Джеймса Пайка (1834–1837) — одни из самых интересных и читаемых из всего мемуарного наследия участников и очевидцев гражданской войны 1861–1865 гг. в США. Благодаря автору мемуаров — техасскому рейнджеру, разведчику и солдату, которому самые выдающиеся генералы Севера доверяли и секретные миссии, мы имеем прекрасную возможность лучше понять и природу этой войны, а самое главное — характер живших тогда людей.