Русский реализм XIX века. Общество, знание, повествование - [60]
Наконец, адресат, к которому обращается нарратор, в большинстве случаев или вообще никак не конкретизируется, или оказывается очередным обитателем Крутогорска: «подьячий» обращается к Щедрину, нарратор «Княжны Анны Львовны» – к героине очерка, и пр. Повествование в очерках как бы замыкается в пределах губернского мира.
Однако позиция имплицитного читателя щедринского очерка не совпадает с позицией слушателя очередного рассказа: перед таким читателем не столкновение разных типов, более или менее конкретизированных, а ситуация, в которой максимально индивидуализированные образы отдельных героев предстают сквозь призму сознания максимально лишенного индивидуальности субъекта повествования. Если герои очерков ýже типов, наделены слишком индивидуальными и уникальными чертами, то повествующий о них субъект, напротив, шире того, что традиционно называется типом, его черты не вмещаются в пределы конкретного образа. При этом нарратор должен был восприниматься именно как один из героев, а не просто условный носитель речи – именно для поименования нарратора был впервые введен псевдоним Н. Щедрин, необходимый, чтобы соотнести субъекта речи с героями, включить его в ряд описанных на страницах «Очерков» персонажей[431]. В самом деле, психологическая цельность нарратора в «Губернских очерках» отсутствует, однако его точку зрения все же можно вполне конкретно охарактеризовать: нарратор в первую очередь подается как провинциал, тесно связанный с Крутогорском.
Такой принцип организации повествования, как представляется, связан с развитием фельетонного жанра[432]. Как известно, конец 1840‐х и первая половина 1850‐х годов были эпохой расцвета в русской литературе фельетона, игравшего значимую роль на страницах многих толстых журналов[433]. К этому жанру обращались не только «Библиотека для чтения», с момента основания часто ассоциировавшаяся у критиков с «несерьезной», развлекательной манерой, но и такие влиятельные журналы, как «Современник» и «Москвитянин»[434]. Именно для фельетонной словесности была характерна принципиальная «всеядность», способность включать самые разные темы и жанры в единую рамку[435]. Тематическое разнообразие такого жанра снималось за счет постоянно ощутимого присутствия единого голоса, ведущего непринужденную беседу с читателем на самые разные темы. Об этом писал (на страницах очередного фельетона) А. В. Дружинин:
Что может быть проще фельетона, а со всем тем, как льстит он эгоизму человеческому! О чем бы ни писал автор фельетона – о театре, о газетах, о выставке картин, о конфектах с сюрпризами, о вечерах на минеральных водах, где перед дворцом Семирамиды на мостике стоят франты в испанском костюме и поют цыганские хоровые песни, – он доволен своим сюжетом, потому что тут примешивается ко всему собственная особа автора, с его индивидуальным воззрением на людей и свет[436].
Вместе с тем «индивидуальное воззрение» автора в фельетоне всегда выражалось посредством сложной системы речевых масок: фельетонисты выступали не от своего имени, а от имени барона Брамбеуса (О. И. Сенковский), Нового Поэта (И. И. Панаев), Иногородного Подписчика (А. В. Дружинин) и пр. Эти маски были подчеркнуто условны и допускали легкую смену тона повествования, переключение между серьезным выражением собственных мыслей автора о журналистике и литературе и самоироничной игрой в наивного читателя или поэта-дилетанта (у Дружинина и Панаева соответственно)[437].
Судя по всему, Щедрин использовал некоторые черты фельетонной манеры, стремясь ввести в свое произведение ранее не освоенный литературой материал. Это и многообразие форм и тем, и использование сложных нарративных масок, и постоянная привязка субъекта повествования к определенной локации в пространстве, которая очень напоминает дружининского Иногородного Подписчика, почти в каждом фельетоне рассказывавшего о своих вымышленных соседях по поместью. Фельетонная манера повествования к тому же способствовала более удобной сериализации очерков на страницах «Русского вестника»: вместо обычного, скорее развлекательного фельетона в журнале Каткова оказывались исключительно актуальные сатирические очерки. Пользуясь понятийным аппаратом позднего формализма, можно сказать, что фельетонная манера была средством превратить очерк, ставший благодаря натуральной школе одним из хорошо знакомых читателю, привычных жанров литературы, в своего рода «литературу факта»: «По методам разработки факта фельетон – явление литературное, по своему отношению к факту – вне-литературное»[438]. Оказавшись как бы на границе литературы, «Губернские очерки» давали доступ к прямому изображению нравов российской провинции – именно эта прямота шокировала первых их читателей.
Очерки Щедрина не просто предоставляли читателю возможность читать о ранее неизвестных фактах, но и задавали принципиально иную позицию по отношению к описанным событиям. По всей видимости, особенно значима для создания этого эффекта оказалась циклизация очерков. Исследователи уже обратили внимание на сложную проблему восприятия очерков в связи с публикацией их в журнальной и книжной формах
