Русский ориентализм. Азия в российском сознании от эпохи Петра Великого до Белой эмиграции - [98]
Если реалисты верили, что могут построить лучший мир, осуждая своим искусством недостатки существующего порядка, то символисты выступали с более пессимистических позиций. Не удивительно, что слово «декаданс» – упадок стало одним из синонимов символизма. По мере того как XIX в. подходил к своему завершению, символисты видели в наступающем столетии все более мрачные предзнаменования. Десятилетия относительного мира и растущего благосостояния парадоксальным образом породили ощущение неизбежного катаклизма. Сопротивляться неизбежному бесцельно, и единственным вариантом оставалось поглощать утонченные радости цивилизации в ее золотистых сумерках860. Это настроение эпохи Верлен уловил в стихотворении «Томление» (1883):
Призывы Мережковского поставить красоту превыше долга в искусстве нашли моментальный отклик у многих поэтов, в частности у Валерия Брюсова и Константина Бальмонта. Оба вышли на литературную сцену в 1894 г. Брюсов, молодой амбициозный москвич, моментально объявил себя главой новой школы, издав сборник «Русский символизм» из своих и переведенных с французского стихов. Аристократ и полиглот Бальмонт опубликовал в том же году свой первый поэтический сборник «Под северным небом». Его неприкрытый эротизм и экспериментальные размеры также следовали стилю французских символистов.
Одни, более склонные к традиционному искусству, читатели были шокированы «декадентскими» стихами, другие спешили присоединиться к новому течению, созданному Брюсовым и Бальмонтом. Этот постреалистический период в русской литературе, продлившийся четверть века, до 1917 г., именуют по-разному – эпохой символизма, декаданса, неоромантизма и модернизма862. Но самым распространенным является название «Серебряный век». Популяризированный Анной Ахматовой в «Поэме без героя» (1940) термин служит почтительной отсылкой к «золотому веку» русской поэзии – пушкинской эпохе863. Разумеется, это также и отсылка к эпохе античности, поскольку в латинской литературе «Серебряный век» обозначал расцвет космополитизма в I веке, которому предшествовал «золотой век». Британский славист Авриль Паймэн предполагает, что, упоминая менее дорогой, чем золото, металл, «термин “серебряный век” с его коннотациями с искусством, сумерками, отраженным свечением луны и звезд» аккуратно намекает на настроения мрачных десятилетий царизма864.
Как и в эпоху пушкинского «золотого века», Восток стал одной из любимых тем в искусстве начала XX столетия. Бальмонт, заявлявший о своих монгольских корнях по материнской линии, особенно много уделял внимания этой теме в своем творчестве865. Бальмонт являлся одним из самых путешествующих поэтов своей эпохи, более половины жизни он провел за границей, очень интересовался восточной литературой, особенно египетской, индийской и японской866. По словам одного российского исследователя, на поэзию всего Серебряного века заметное влияние оказал цикл стихотворений Бальмонта «Индийские травы» (1900), созданный под влиянием философии южноазиатского субконтинента867. Подобно романтикам, Бальмонт экспериментировал с восточными поэтическими формами, а после путешествия 1916 г. в Японию публиковал стихи, имитирующие классические японские формы хайку и танка.
Больше всего Бальмонта привлекало далекое прошлое Японии. Питая общее для своего поколения отвращение к западному буржуазному материализму, он надеялся найти вдохновение у далеких берегов. Бальмонт писал своему издателю, что «Россия быстро идет к полному пересмотру всех основных ценностей», и добавлял, что ни античная Греция, ни Рим не дадут ответов, поскольку русский дух с трудом воспринимает их образ мысли и находится от него в состоянии постоянной внутренней борьбы, а вместо античности его соотечественникам лучше искать новые элементы там, где «овеянные веками чужеземные легенды хранят в себе свет для наших дней и истекающего мгновения»868. К этим источникам он причислял также легенды майя и ацтеков, называя их восточными культурами.
Идеи Бальмонта об Азии как источнике мудрости перекликались с идеями графа Льва Толстого. В начале своего обучения в Казанском университете он встретился с Мирзой Казем-Беком и долгое время интересовался темой Востока. Это увлечение стало еще более сильным после глубокого духовного кризиса, пережитого в конце 1870-х гг., в результате которого он обратился к индийским и китайским мыслителям869. Не отказавшись полностью от христианской веры, он, тем не менее, был захвачен идеей ненасилия, пронизывающей индуизм и буддизм. В последние годы он переписывался с индийским националистом Махатмой Ганди. (Отчасти благодаря переписке с русским писателем Ганди проникся идеями непротивления злу насилием, берущими корни в традициях его родины870.) Толстой также изучал таких китайских философов, как Лао Цзы и Конфуций, учения которых казались более подходящей моделью для России, чем западные рационализм и материализм. С учетом фетишизации крестьянства писателем, Срединное царство обладало для него огромной притягательностью. В неопубликованном обзоре конфуцианства, вероятно, написанном в 1884 г., Толстой с чувством декларировал: «Китайцы самый мирный народ на свете. Им чужого не нужно, и они не любят воевать. Китаец хлебопашец. Царь их сам запахивает»
