Русский октябрь. Что такое национал-большевизм - [11]

«Чем более религиозный дух средневековья овладевал миром, – читаем мы у Г.Эйкена, известного историка этой эпохи – тем более церковь должна была получать мирской характер. Идея отрицания мира сама стала источником «обмирщения» церкви. Чем упорнее религиозный дух старался бежать от мира, тем глубже ему приходилось погружаться в мирскую суету. Отрицание мира, с одной стороны, обусловливало равносильное его утверждение – с другой. Через посредство евангелия нищеты церковь приобрела неисчислимые богатства; своим отрицанием половой чувственности она превратила религиозную метафизику в систему грубейших чувственных представлений; евангелие смирения помогло церкви сделаться величайшим и сильнейшим государством своего времени. В этом внутреннем разложении сверхчувственного царства Божия заключалось трагическое противоречие средневековой истории развития. Религиозный дух средневековья стремился избавиться от бремени земного и материального, и это стремление делалось для него источником подчинения материи».

«Религиозная вера была источником богатства, – богатство же и похоронило веру», – писал об этом процессе один из современников позднего средневековья.

Обмирщение церкви было самокритикой сверхчувственной религиозной идеи христианства. Заложенные в этой идее элементы отрицания мира самым процессом своего развития обращались в свою собственную противоположность. Подобно тому, как некогда земной принцип древней культуры – национальное государство – погиб благодаря своему наивысшему воплощению во всемирной римской империи, так чрезмерное расширение «небесного» принципа средневековой культуры повело к стремлениям, прямо ему противоположным.

Средневековье логически пришло к Возрождению. Но длителен был путь всестороннего и всеисчерпывающего «обмирщения» мироотрицающей идеи…

Причудливыми, воистину «диалектическими» путями развивается всемирная история…

Мне вспомнился грандиозный и богатейший пример средневековья в связи с размышлениями над нынешней фазой русской революции. Ведь, право же, в ней отчетливо отражается – только в соответственно измененном масштабе, конечно, – тот же закон исторической диалектики. На наших глазах происходит решительное и неудержимое обмирщение экстремистских дерзаний коммунистической церкви.

Достаточно прочесть месячный комплект любой из больших московских газет современности, чтобы убедиться в этом. После бешеного наступления отвлеченной идеи, пытавшейся подчинить себе чужую ей жизнь, – жизнь вступает в свои права. Дух жизни рвется из всех щелей, преображая идею, покоряя ее себе. Так после кризиса, после «перелома болезни», выдержавший ее организм начинает стихийно наливаться здоровьем.

Разумеется, до настоящего, окончательного выздоровления еще очень далеко. «Болезнь входит пудами, а выходит золотниками». Страшное опустошение государства за эти годы дает себя знать на каждом шагу. Пессимистам и безответственным критикам и политиканам – масса благодарного материала. Там и здесь – «маленькие недостатки механизма». – Но общая картина – типичный пейзаж «лед тронулся» и «пробуждение весны»…

От коммунистической идеи остались терминология и мечта о мировой революции. И то и другое – достаточно неопасно для современной жизни России. Коммунистическая терминология – те «тормоза», которые сделали болезненным спуск к реальной действительности с утопических высот. Коммунистическая терминология – дань, которую платит жизнь идее за право господствовать над нею. Это совсем не страшно, что коммунисты так часто повторяют свои священные слова. «Всех своих святых помянувши», они постепенно приучаются делать живое и полезное дело, а на свое прошлое остроумно нацепили классическую по находчивости этикетку:

– Эсеровский потребительский коммунизм!..[25]

Кто знает, не услышим ли мы через год или два более выразительных определений. Например:

– Меньшевистский государственный капитализм!

Или:

– Кадетская идея монополии Внешторга!..

Все может быть. И меньше всего тут следует чему-то возмущаться, негодовать, протестовать. Это как раз то, что нужно, – это наиболее безболезненная форма выздоровления. Следует ее приветствовать от всей души.

«При переменах, – учил великий Маккиавелли, – надо сохранять тень прежних установлений, чтобы народ не подозревал о перемене порядка. Большинство людей больше боится внешности, чем сущности».

«Переход от настоящих установлений к новым, – писал Сперанский Александру I, – надлежит так учредить, чтобы новые установления казались вытекающими из прежних».

Естественно, что правящая власть должна прислушиваться к элементам, ее поддерживающим. В интересах «пролетариев всех стран» необходимо сохранять внешность коммунистических становлений, даже и меняя их сущность…

Что касается мечты о мировой революции, то здесь опять-таки нет ничего, что противоречило бы жизненным потребностям современной русской обстановки. Когда мировую революцию думали насадить ценой разрушения русского государства, дезорганизации армии, «похабного мира», наивных приветов «немецким товарищам» – это было плохо. Тогда «сверхчувственная идея» губила жизнь, была вредна для жизни (хотя из истории культуры мы знаем, что и такие идеи в общем культурно-историческом плане имеют свое «право на существование»). Но когда эта революционная мечта воплощается в жизнь путем воссоздания собственного государства, укрепления его международного положения, возрождения армии, организации хозяйства трезвыми приемами – дело принимает совсем другой оборот.