Русский Монпарнас. Парижская проза 1920–1930-х годов в контексте транснационального модернизма - [95]
В тексте Варшавского Амстердам предстает метафорой детского эгоцентрического мировосприятия, ограниченного лишь непосредственным опытом. Однако в более ранней статье «Несколько рассуждений об Андре Жиде и эмигрантском молодом человеке» (1931)[694] Варшавский применяет ту же оптику, наблюдая за русскими эмигрантами в Париже, и они предстают столь же отчужденными от своего окружения[695]. Подтверждая, что в толпе можно испытывать острое чувство одиночества, Варшавский, возможно, отвечает не только Декарту, но и Валери как автору статьи «Возвращение из Голландии» (1926). В статье цитируются и развиваются мысли из письма Декарта, которые автор адаптирует к контексту современного мегаполиса: «Столько самых разных людей; каждый переполнен только собой, а в глазах других – ноль или не стоящая внимания частица, а все вместе создают смутное впечатление покойников на марше или парада призраков»[696].
Варшавский, скорее всего, хотел дать название «Амстердам» более пространному тексту, где описывалось бы не только детство героя, но и его взрослая жизнь в парижском изгнании. Как указывает Хазан, все литературное наследие Варшавского можно прочитать как единый гипертекст[697]; и действительно, его рассказы и незавершенные фрагменты, написанные до Второй мировой, составляют некий континуум. С этой точки зрения повесть «Уединение и праздность» (1932) предстает логическим продолжением «Амстердама», хотя она и была опубликована несколькими годами раньше[698]. В четырнадцатилетнем возрасте ее герой Вильгельм (Василий) Гуськов отчаливает на пароходе из Константинополя, и в этот момент заканчивается его «счастливое детство». Он постепенно утрачивает наивное представление о себе как о центре вселенной и понимает, что вокруг существует бескрайний мир, где никто и не догадывается о его существовании[699]. В итоге Гуськов добирается до Парижа и становится типичным «эмигрантским молодым человеком», каких Варшавский описывал в своих статьях. Одинокий и неприкаянный, он испытывает «неподвижную, беспричинную и не имеющую никакого содержания тоску». Отчуждение Вильгельма Гуськова от окружающего мира выражено через кинематографическую символику: он иногда подрабатывает статистом, выполняя на первый взгляд непонятные действия и произнося слова, которые не имеют никакого смысла в отрыве от общего сценария[700].
В первом романе Газданова «Вечер у Клэр» (1930) именно прерванное детство формирует личность взрослого рассказчика, alter ego автора. Гражданская война полностью изменила жизнь самого писателя, который бросил школу, присоединился к Белой армии и год сражался на юге России, откуда потом эвакуировался в Константинополь. Непосредственное участие в боях и связанные с этим потрясения выпали на долю немногим сверстникам Газданова, однако оставались общей темой в произведениях старших представителей диаспоры. Отношение Газданова к войне, выраженное словами его полуавтобиографического персонажа, удивительно по своей аксиологической амбивалентности. Решение Николая Соседова пойти добровольцем в Белую армию, судя по всему, полностью лишено идеологической мотивации:
Мысль о том, проиграют или выиграют войну добровольцы, меня не очень интересовала. Я хотел знать, что такое война, это было все тем же стремлением к новому и неизвестному. Я поступал в белую армию потому, что находился на ее территории, потому, что так было принято; если бы в те времена Кисловодск был занят красными войсками, я поступил бы, наверное, в красную армию[701].
Подростковый романтический идеализм героя оттенен философской позицией его мудрого дяди, который советует племяннику никогда не действовать по «убеждениям». Шестнадцатилетний мальчик уходит в армию не для того, чтобы отстаивать некие политические или нравственные идеалы, с его стороны это попытка преодолеть эмоциональный паралич и войти во взаимодействие с внешним миром. Его позиция во многом сходна с позицией Оленина, героя «Казаков» (1863), который, как Толстой более подробно объясняет в черновых вариантах повести, отправляется воевать на Кавказ вовсе не из империалистических или патриотических побуждений. Напротив, «война, по его понятиям, вообще была самая последняя деятельность, которую мог избрать благородный человек, особенно война на Кавказе с несчастным рыцарским племенем горцев, отстаивающих свою независимость»[702]. Однако Оленин «говорил себе, что ехал для того, чтобы быть одному, чтобы испытать нужду, испытать себя в нужде, чтобы испытать опасность, испытать себя в опасности… чтобы вырваться из старой колеи». Соседов полагает, что при иных обстоятельствах он сражался бы на стороне Красной армии, а Оленин попеременно воображает себя то отважным русским офицером, усмиряющим горцев, то пламенным борцом за независимость Кавказа. Как пишет Елена Краснощекова, в решении Оленина «на первый план выходила идея самовоспитания через испытание»[703]. В обоих произведениях война предоставляет контекст для духовных исканий и взросления персонажа.
У Газданова фронтовые эпизоды, характеризующиеся эмоциональной сдержанностью и обилием натуралистических деталей, также напоминают толстовское изображение «пушечного мяса»:
