Русский Монпарнас. Парижская проза 1920–1930-х годов в контексте транснационального модернизма - [91]
Некоторые писатели полностью исключали упоминания о семье из своих произведений. Другие, напротив, делали акцент на распаде семьи и его воздействии на детей. Дискурс о семье в эмигрантской литературе в значительной степени развивался в диалоге с мифом о детстве, сформировавшемся в русской культуре в процессе многолетних обсуждений, прочтений и споров о «Детстве» (1852) Толстого. В своем исследовании этого мифа Эндрю Вахтел показывает, какое влияние он продолжал оказывать на менталитет, поведенческие стереотипы и культурное воображение русских в течение десятилетий[663]. Большинство авторов, обращавшихся к этой теме во второй половине XIX века, создавали вариации на темы толстовского архетипа, причем ближе всего к исходному варианту стояли «Детские годы Багрова внука» (1858) С.Т. Аксакова. Толстой оставался мерилом даже для тех произведений, где речь шла о несчастливом детстве, – они задумывались как вызов установившемуся канону. Разрушить этот миф не смог даже новый подход, предложенный в начале ХХ века Максимом Горьким; более того, как указывают некоторые исследователи, в СССР традиция идеализации детства была успешно продолжена[664]. Особняком от этих противоположных концепций стоял модернистский миф, представленный в «Котике Летаеве» и «Крещеном китайце» (1921) Андрея Белого, где детские впечатления поданы в виде аналогов творчества и обусловлены трансцендентной памятью. В контексте изгнания формула «счастливого детства», разумеется, наполнилась новыми смыслами, зачастую противоречивыми, и эта полярность в интерпретации обозначила еще один водораздел между теми представителями диаспоры, которые ориентировались на традицию, и теми, кто придерживался иных взглядов. Стоит подчеркнуть, что речь идет именно о реакциях эмигрантов на сформировавшуюся рецепцию толстовского мифа, – вопрос о том, насколько изображение детства самим Толстым, как в его первой повести, так и в последующих произведениях, на самом деле соответствовало архетипу «счастливого детства», выходит за рамки данного исследования.
Для многих эмигрантских авторов память о невозвратимых годах накладывалась на ностальгию по России, создавая райское ви́дение «золотого века» и «светлого, святого детства»[665]. Притом что у русских писателей это восприятие было усилено революцией и изгнанием, подобная концепция детства сама по себе вполне типична, хотя, судя по всему, в западной культуре она возникает достаточно поздно. В исследованиях эволюции социокультурного конструкта детства подчеркивается, что столь идиллическое представление возникло как результат антирационализма и утраты веры в прогрессивное развитие как отдельного человека, так и человечества в целом. Джордж Боас усматривает истоки «культа детства» в «скептицизме XVI века»[666], а Рейнхард Кун – как представляется, с бо́льшим основанием – связывает его зарождение с предромантическим воображением XVIII века[667]. В Античности социальный статус детей был низок, в них видели несовершенных взрослых, и христианство этого существенно не изменило, привнеся «поклонение одному младенцу, а не детству»[668]. Филипп Арьес считает, что в средневековом обществе не существовало понятия об особой природе ребенка, – проанализировав обширный литературный и изобразительный материал, он не обнаруживает никаких отличительных маркеров детства. Действительно, если судить по европейской портретной живописи, до XVI–XVII веков детей не выделяет ни особая одежда, ни жесты: они выглядят, как взрослые в миниатюре. Арьес утверждает, что в Средневековье у детей вообще не было особого статуса и что «ребенок, который уже мог существовать без постоянного надзора матери, няни или кормилицы, считался частью взрослого общества»[669]. Разумеется, Арьес далек от утверждения, что в средневековом обществе не существовало любви к детям, однако, по его словам, тогда детство еще не было концептом.
Положение ребенка в западном обществе радикально изменилось в XVIII веке, в основном под влиянием Руссо и его постулата о том, что по природе своей ребенок добр, но может быть испорчен неправильным воспитанием. Боас подчеркивает, что, вопреки распространенному мнению, Руссо вовсе «не предлагает людям быть как дети или вернуться в состояние, из которого все они вышли»[670]. Он обвиняет последователей Руссо в том, что они исказили его идеи и ввели в широкий обиход «культ детства» – Иоганн-Генрих Песталоцци в области педагогики, а Бернарден де Сен-Пьер – в литературе. Ключевым в этом отношении стал роман Бернардeна де Сен-Пьера «Поль и Виргиния» (1787), в котором ребенок изображен как «Адам до грехопадения в собственном райском саду»
