Русский крест: Литература и читатель в начале нового века - [68]

Не пора ли современной русской словесности заняться работой памяти? Нет, она ждала и ждет – не знаю чего. Дождалась комиссии.

Но ведь у нас, куда ни кинь исторический взгляд, именно там настоящая, в отличие от художественной, идеологическая фальсификация. Будь то сокрытие данных об организованном голоде или минимум информации о саперных лопатках 9 апреля 1989 года в Тбилиси. Гласность, перестройка, Первый съезд народных депутатов, Сахаров, его смерть, история Собчака, его смерть… Где сегодня правда об этих событиях? Где фальсификация? В день рождения Сахарова, 21 мая, в Фонде Горбачева проходил «круглый стол», посвященный двадцатилетию Первого съезда. И правда Юрия Афанасьева – его интерпретация, комментарий и т. д. – сильно отличалась от «правды» Вадима Медведева, или Роя Медведева, да и самого Михаила Сергеевича, которому принадлежит бессмертная фраза у трапа самолета, доставившего его с семьей из Фороса: всей правды я все равно никому не скажу.

Трудно быть историком в России, еще труднее – историческим писателем. Романы и повести Юрия Давыдова пользуются несомненно меньшим интересом, чем историческая попса Радзинского. Владимира Шарова на страницах того же самого издания, где был напечатан его роман «До и во время» («Новый мир», 1993, №№ 3–4), обвинили в злостной исторической неправде сами сотрудники журнала «Новый мир». Они буквально восприняли исторические сдвиги («Сор из избы»), намеренно произведенные Шаровым, – впрочем, и до сих пор Шаров следует своей псевдоисторической поэтике. Невзирая на обвинения, кандидат исторических наук писатель Владимир Шаров продолжил печатать свои романы-фантасмагории в обличье исторических романов. Перелицовкой и метафоризацией истории занят Владимир Сорокин в своей дилогии, Татьяна Толстая в романе «Кысь»; успешно переплетают исторические ниточки и Леонид Юзефович, и Борис Акунин. В общем и целом писатели, обращающиеся к истории, как будто только тем и заняты, чтобы ее деканонизировать. Обстоятельства крепчают, но если придется сделать историческую петлю и вернуться к Эзопу, то перспектива для литературы грустная. Если не сказать – тупиковая.

Попасть, задержаться, остаться

В недавнем интервью газете «Ех Libris НГ» Валерия Нарбикова, ныне почти забытая, а лет двадцать тому назад модная молодая писательница (ее благословил в тогдашней «Юности» Андрей Битов), строго указала на то, что мне давно следует понять: времена Юрия Трифонова прошли. Упрек в собственной отсталости смиренно принимаю, упрек Трифонову– нет. Это времена Нарбиковой прошли: сейчас она напомнила о себе – правда, всего лишь интервью, а не стихами и не прозой, – и слава богу.

И призадумаешься: а где они, в недавнем прошлом – восходящие звезды новой, свободной российской словесности? Где Денежкина, без упоминания которой не обходилось ни одно литературно-критическое высказывание? Где Нарбикова? И почему замолкла так надолго, а от ее «Около» и «эколо» если что подзадержалось в моей литературной памяти, то исключительно первая фраза?

В литературу трудно попасть, еще труднее задержаться и практически невозможно в ней остаться – так, кажется, утверждал Корней Чуковский (который как раз относится к победителям).

Где Сергей Каледин, чем он занят, кроме благородного дела снабжения книгами тюремных библиотек? Где его проза, тоже лет двадцать тому назад задевшая читающую публику, несмотря на конкуренцию со стороны публикуемых бок о бок Андрея Платонова, Михаила Булгакова, Бориса Пастернака (на тех же страницах тех же журналов, где увидели свет «Смиренное кладбище» и «Стройбат»)? Почему такая короткая жизнь у постперестроечных бестселлеров?

А Юрий Трифонов, несмотря ни на какие перемены (умер он в 1981-м – за пять невыносимо долгих лет до начала журнального и книжного бума), на своем литературном месте. (Кроме, пожалуй, «Обмена», над сюжетом которого нынче можно горько усмехнуться.) «Время и место» – так назывался его последний роман. Время «Дома на набережной», несмотря на перелом костей подлинника, предпринятый в телеверсии, за которую изготовителям стоило бы уши оторвать, не пройдет никогда: эта проза неотменима социально-политической конъюнктурой, потому что не обслуживает (как в положительном, так и в отрицательном смысле) исторический момент. В «Доме…» нет ни слова о Сталине, о лагерях и репрессиях, но это жесткий анализ и одновременно памятник тоталитарной эпохе. В других искусствах, важнейшим из которых является кино, с «Домом на набережной» сопоставим только феллиниевский «Амаркорд».

Из уникального художника делали исключительно социального писателя, который теперь, по мнению Нарбиковой, пользуясь выражением ее литинститутского наставника, – «устар.». То, что сегодня активно присутствует в литературно-критических выборках современной прозы, тоже связано с исключительной социальностью. Только это сегодня цепляет белинских, которые одновременно метят в гоголи: чеченская война, антиутопия, кризис, офисный планктон. И не только наших белинских цепляет, но и западных издателей. Зачем им Маканин? Зачем им Бабченко? Потому что – чеченская война, а о кричащих различиях между ними (см. их переписку через «Новую газету») в бизнесе издательском нет дела. Издатель хочет денег (как Асан). А ведь и Герман Садулаев интересен отнюдь не чеченством своим, а попыткой изобретения новой поэтической мифологии. Это лишь один, но выразительный пример, к которому легко добавить и Романа Сенчина, и Захара Прилепина, с их «проклятой социальностью». Социальность, тем более жгучая, даже ранящая, проходит – литературное качество остается. Хорошо бы об этом помнить, выдавая авансы. И вспоминая тех немногих живых писателей, которых уж нет среди живущих.