Русский хор - [29]

А где надежные люди? За каждым не уследишь.

Собираются наедине, говорят о страшном, опасном, в голову каждого не влезешь никак. Тайна исповеди до нынешних времен была — един тайный круг, иной поп знал больше графа Толстого. Это ныне Пётр Андреевич глубоко проник, но и он еще не всегда умеет разгадать мысли человека, решившего их спрятать. Здесь особенная, здесь страшная сила нужна. Мы нового человека строим. Новый человек не должен рождаться втайне. Новый человек строится как большой корабль — на глазах у всех, возносится высокими мачтами в небо, набирает рангоут, одевается парусами. Коль крепок, устойчив, так и пойдет в будущее, никакие шведские фрегаты ему не страшны. Но как верить отдельному человеку? Как обтесать его, как чудесную марморовую фигуру? Зачем Господь дает столь неуемное сходство человеку из малых?

Пламя бушевало в круглых, как у кота, глазах.

«…и следует в путеплавании держать журнал своего курса, — без особенной робости продолжал Зубов-младший. — Внимательно следить верный курс и ясно обозначивать на карте все пройденные места».

Верный курс? Выпуклые глаза государя страшно блестели. Желтое лицо наморщилось, мешки под глазами утяжелились.

«…подходы, камни, мели, всякие затопленные предметы — все точно отмечать и по возвращении указанный журнал подать для Адмиралтейской коллегии».

Неяркий свет падал сквозь высокие окна коллегии, офицеры и ученики в величественном зале казались совсем малыми величинами, но он, государь, опустил бы потолки ниже. Белесое небо Петербурха тем и хорошо, что оно низкое. «Виновен, виновен». С этими словами жил последние недели. Зоон, сын, виновен. Узкий в плечах, косицы падают на щеку. Смотрел на Зубова-младшего так, что казалось, паленым несет по зале. Только вчера, пятого июля, в Приказе Верховный суд окончательно означил: виновен! Царевич Алексей, наследник российского престола — виновен! Весь род Лопухиных надо было выжечь под корень. Озирал офицеров и новоприбывших. Румяные лица и истощенные. О чем такие лица говорят? Коли не верят государю, как будут добродетельны? В девяносто восьмом в октябре сам плакал в Новодевичьем монастыре, увидев сестру Софью, слабость проявил. А она, его родная сестра, зачинщицей смут была. Кто знал, кто догадывался, что зоон, сын, пойдет той же дорожкой? Не сводил глаз с Зубова-младшего. Совсем царевич, только зубы другие, выпячены несколько. Как такое вообще может быть? Умертвлю, опущу в сосуд стеклянный, заспиртую, выставлю на общее обозрение, как некогда казненных после бунта стрельцов выставлял на улицах и площадях.

Щека страшно дернулась.

«Никто не смеет стрелять по неприятелю через корабли Его Величества, которые случайно попадут между неприятельскими и своими кораблями…»

О чем Зубов-младший? Почему нет донесений от дежурного офицера?

Кто они все в этой зале? На кого можно опереться? Мы нового человека строим, Господи, дай сил. Если не верят, если ничто их больше не пронимает, то чем их взять? Только страхом? Да, истинно только страхом? Но чем пространнее государство, тем больше не хватает страха, а чем больше не хватает страха, тем больше они все глядят на сторону. А Парадиз для кого строим? Мы же рай земной для них строим, чтобы выпустить наружу кислый застоявшийся дух боярства. Застонал от гнева. Зала сразу погрузилась в полную тишину. Мы каждого силой выталкиваем к свету на сквозняк, а они преют в собачьих шубах.

Сбрось шубу, дыши!

Парадиз в свете как ковчег встает над болотами.

В изумлении и бешенстве разглядывал Зубова-младшего.

Зачем приходит такой? Высок, худ, узок в плечах, лоб выпуклый, прямые волосы до плеч. Зоон, зоон. Истинный сын. Как переделать столь низкое существо, оторвать от корыта, выгнать пинками из хлева, вон же — смотри, как чудное море раскачивается до горизонта, все в свете, под белыми парусами. Дышал сверху на Зубова-младшего крепким кнастером, водочным перегаром, чесноком. Не солдат еще, не матроз, а взгляд прямой, о чем думает? Такой и на исповеди может солгать. Как проверишь? И какой он матроз, если года не служил во флоте? Бывалый матроз — он как фокусник может плясать на корабельных снастях, он может вниз головой стоять на верхнем марсе, а этот только твердит Устав.

«Никто не смеет стрелять по неприятелю через корабли Его Величества, которые случайно попадут между неприятельскими и своими. Никто так поступать не смеет под штрафом отнятия чина, ссылкой на галеру или потерянием живота своего по рассмотрению дела. Под таким же штрафом не стрелять по неприятельским кораблям, у которых уже флаг спущен…»

«А коли свой испугается?»

«В этом едино: смертью казнить».

36.

Вот оно.

«Смертью казнить».

В девяносто восьмом молодых стрельцов, крапивное семя, во внимании к их возрасту пожалел, смерть отменил, они и выросли в памяти того, что было. Мало им резали ноздри, срубали уши, клеймили раскаленным железом, мало кричали в беспамятные от боли глаза: вот зри, зри, будешь совсем новый человек, даже форма ушей будет иная. Кавалеры в париках, в цветных шелковых и бархатных кафтанах, в треуголках, в чулках и башмаках с пряжками — разве не новый человек? Каменный дворец с высокими окнами — разве изба с дымною печью? Не хотите принять — заставим. Отрыжка смертная, колесо с петлей, вонь подпаленной шкуры, все так, но ты на пышные букли смотри! Ты на высокие ботфорты смотри, на росписи стен, на зеркала в простенках, на восковые свечи, чудные немецкие приседания, эхо сладостных комплимантов. Сам каждого проверял, от каждого требовал: докажи! Перед каждым ставил по преступнику: внятно произнеси приговор и обезглавь виновного. Князь Ромодановский первый доказал верность — умертвил тяжелым топором четырех стрельцов. Алексашка Меншиков, князь светлейший, и того больше — отрубил двадцать голов. Князь Голицын оказался несчастливым, рука дрогнула, неловкими ударами значительно увеличил страдания им же осужденного, но доказал, доказал — верен.