Русский фронт, 1914 – 1917 годы - [24]

Тем не менее, объявление войны сопровождалось таким поведением среди немецкой элиты, которое однозначно показывало поверхностность всех грозных заявлений и официальной риторики — тон переписки Вильгельма II с Николаем II, последующая искренне родственная² обида, шок многих представителей обеих стран, которых война застала на территории государства, внезапно ставшего вражеским.³ Особую реакцию демонстрировали немецкие фамилии,⁴ служившие и русскому, и германскому государям, для которых война могла стать истинно гражданской, так как пришлось бы воевать если не с ближайшими родственниками, то хотя бы с людьми родной крови. Эта драма породила огромное количество домыслов в духе теории заговора, оказавшихся наиболее устойчивыми в чувствовавшей себя «окруженной» Германии и в погрузившейся в десятилетия социальных экспериментов России, хотя аналоги таких версий складывались и в других великих державах. Конечно, можно и 100 лет спустя дискутировать о «виновности» в войне, примерно с тем же результатом, что и ранее. Разоблачения и обвинения как прием не теряют актуальности, а «доказательств» можно найти вполне достаточно, если заранее знать «виновных».⁵ Для монархов и их ближайшего окружения начавшаяся война стала семейной драмой, возможность которой рассматривалась и ранее, но никогда в должной мере не осознавалась.⁶ В своей речи 3 августа 1914 г. кайзер подчеркнул вынужденность и тяжесть принятия решения о войне с соседней страной, с которой было одержано столько общих побед, но которая, однако, нарушила верно хранимую Германией дружбу и поддержала террористов.⁷ Даже обстановка вокруг Вильгельма II и Николая II была слишком похожей, начиная от «византинизма»⁸ приближенных и до сомнительной репутации некоторых друзей семьи, отягощенной скандалами, на которые оба монарха реагировали очень остро.

Пристальное внимание обеих военных элит, российской и немецкой, друг к другу до войны, обусловленное якобы только служебной необходимостью,⁹ сменилось полной и несколько искусственной информационной блокадой и демонстративным (хотя и временным) нежеланием что-либо знать о противнике, кроме чисто военных вопросов. Даже на бытовом уровне это выглядело несколько абсурдно, так как огромный товарооборот между странами, взаимозависимость экономик, немецкие фамилии и одинаковые цейссовские бинокли по обе стороны окопов¹⁰ приводили к ощущению бессмысленности разрыва. Чем выше был чин и статус человека в российской армии, тем упорнее он старался забыть о своих довоенных связях, воспоминаниях и мыслях по отношению к Германии или Австро-Венгрии. Это было неестественно для офицерского корпуса, который привык живо интересоваться иностранными армиями. В силу скоротечности событий конца июля 1914 г. офицеры вряд ли должным образом отрефлексировали глубинные причины внезапного начала войны и уж тем более нашли глобальные объяснения происходящему, не укладывающемуся в рамки повседневных представлений. Для германского, австро-венгерского и русского офицера война против той или иной державы не являлась катастрофой и была не столько возможностью карьерного роста, сколько эвентуальным событием, которое и состоялось в начале августа 1914 г. Готовность к конфликту в силу профессии затрудняла анализ его причин и тем более критику действий правящей элиты. Более подходящим выходом, чем анализ действий политиков и дипломатов, для менталитета офицера консервативной монархии первоначально было рассмотрение войны как широкомасштабных маневров против ожидаемого и давно известного противника и поддержание секретности, т. е. добровольная информационная блокада.

Первые месяцы Великой войны стали самыми кровопролитными за весь конфликт на всех его фронтах.¹¹ Хотя об уровне огневой мощи, достигнутой к 1918 г., в первую кампанию и мечтать не могли, порыв в атаку — в этой войне «до Рождества» — был таков, а тактика столь неадекватна применяемому вооружению, что очень многое в восприятии друг друга воюющими армиями было предрешено еще тогда, в 1914-м, хотя проверка устойчивости сложившихся стереотипов и болезненное приобретение опыта затянулись на несколько лет.

Важнейшее психологическое воздействие на армии трех империй оказали первые же масштабные битвы на Востоке — в Восточной Пруссии, то есть Танненберг, и Галицийская. Результатом их (помимо сотен тысяч убитых, раненых и пленных) стало априорное убеждение в том, что германская армия явно превосходит русскую, а русская — австро-венгерскую. Разумеется, можно привести немало конкретных примеров, опровергающих или по меньшей мере уточняющих этот «рейтинг», однако для перипетий военного конфликта зачастую важна не реалистичность мнения, а его устойчивость, его воздействие на боевой дух, как негативное, так и позитивное. К беспощадной схватке готовили с первых дней войны, и более всех — в германской армии. Первый же приказ по 8-й армии, единственной тогда на Русском фронте, от 7 августа 1914 г. заявлял германским солдатам, что «бои пойдут за само существование германского Отечества». С таким же ощущением шло в бой и австро-венгерское офицерство в Галиции, что вряд ли можно сказать о солдатах двуединой монархии. В русской армии сознанием роковых последствий возможного поражения не были проникнуты ни низы, ни верхи. Низы плохо представляли себе расстановку сил и причины войны, верхи были убеждены в невозможности поражения или по меньшей мере тяжелых последствий его для статуса России как великой державы.