Русский Эрос - [40]

«Язык — медоточив» (извергает сладчайший и тончайший сок: таково молоко из груди — фалла женщины и семя у мужчины)[34], а «твоими бы устами мед пить» — в этих выражениях явно: язык — мужское начало, уста — женское. Недаром и у входа во влагалище располагаются тоже «губы», а в народном сквернословии влагалище — кусается: «Как у милочки моей юбочка резинова, а под юбочкой у ней мышка рот разинула» — частушка такая. Например, Гоголь, в его описаниях яств и вкушаний помещиков в «Мертвы душах», а особенно «Старосветских помещиках», — этот свой оральный тип сладострастия обнаруживает. Дети непрерывно сосут конфеты, сладкое им требуется. А у взрослых русских соитие предваряется пред-«сладострастием» горькой водки

Слово и речь Национальный стиль

Да, но тогда обнаруживается, что речь — недаром женского рода. Слово, вылетевшее из уст, — это женским обманом исторгнутое семя. (Слово недаром названо по-мужски: «не воробей: вылетит — не поймаешь».) Значит, Логос в голове явно дробится на мышление и речь, на ум (что выше, за светом глаз) и на слово (что ниже — во влажной животности рта); ум — мужское, слово — женское. Вот почему сказанное слово — серебро, а молчание — золото, и отчего «Мысль изреченная есть ложь» (Тютчев). А то, что «мысль не пошла в слова» (постоянная мука Достоевского), — это и вечная мука русского мужского духа, который витает сам по себе, отторгнутый от естественного соития, от умерения через эту меру, — именно оттого, что они безмерны: Русь — мать — женщина, и воздух — светер российский. Дисгармония мысли и слова — это-то и составляет именно стиль русской литературы: она передает их дистанционность, дышит напряжениями их схождений: неуклюже, как русский медведь и Пьер Безухов[35], ворочается фраза Толстого; как ветер, вихрится, носится в беспамятстве фраза Достоевского. И все это через выход из пазов медоточивого, златоустного слова как раз и передает те просторы мысли и духа, которыми ворочает русский ум. И то, что он никак не в силах до конца справиться с ними и что произведение русской литературы никогда не являет целостность, гармонию, а открыто в бесконечность, оборвано на полуслове («Евгений Онегин», «Мертвые души», «Братья Карамазовы»), — это говорит о неполном прилегании в соитии, о вечной неудовлетворенности русских мужчины и женщины, об императиве непрерывных исканий смысла жизни и правды у мужчины, о незавершенности оргазма русской женщины: он тянется, тянется…2 — не хватает чуть-чуть, чтобы «Просиял бы — и погас!» (Тютчев), а все «Душно! Без счастья и воли Ночь бесконечно длинна. Буря бы грянула, что ли? Чаша с краями полна!» (Некрасов) И ритм русской истории — тянется, долгождание, долготерпение: чаша с краями полна, а никак не расплещется, никак буря не грянет. Зато когда грянет — то молнией и с ветерком прокатится. Но очень это редко — и оттого полное страстное соитие для русской женщины не просто наслаждение и радость, но однократность, событие, катастрофа, грех и смерть — за что действительно готовы и расплачиваются жизнью.[36] Потом опять: «Ну все! А мать как?» «Так, значит, завтра — не забудь» — и все повторяется. Начать могут, а кончить нет; и пить так, когда начинают… Напротив, у французов соотношение мужского начала: ума — света — мысли — и женского: речи — слова — являет прилегание более полное, где симметрия, гармония и вкус. Но даже слишком полное прилегание: стиль, блеск слова, а мысль там постоянно предают ради mot, афоризма. Мысль здесь немыслима без выражения в слове — и даже ради красного словца возникает, как женщина, и культ любви там более в центре, а мужчины вокруг вьются — галантные. Стиль там правило, а не редкость, как в России, где не только простой человек косноязычен, но авторитетом великих писателей косноязычие (т. е. неуклюжесть языка — неверткость фалла во рту) возведено в национальный модус высказывания. Во Франции сам язык литературен, отглажен, отполирован, имеет готовый стиль, и кто пишет по-французски, сразу этим общеродовым стилем мыслит и заражен. (Потому Гегель, в ответ на любезное предложение французского издателя изложить свою философию кратко, популярно и по-французски, ответил, что его философия не может быть выражена ни кратко, ни популярно, ни по-французски). Стиль — это ровное сладострастное соитие ума и речи, esprit и la parole — их взаимное наслаждение и удовлетворение друг другом. Отсюда известное самодовольство и тщеславие французов. У русских же мужчин и духов пословична их застенчивость, стеснительность — чувство как бы первородной вины от неприлегания к обстоятельствам; но это оттого, что с прорвой и с бездной Руси им иметь дело приходится

Итак, словесность, красноречие французской мысли — ее салонность, разговорность, устность — есть преобладание женского начала в соитии ума и слова, его активность выявляет. Mot как форма французской мысли и минет как форма французского соития — корреспондируют друг с другом как проявления одного устройства космоса

Так Логос и Эрос снова встречаются во рту, как они нераздельны были в младенце. Противоречие между Логосом и Эросом теперь имеет вид противоречия между умом и речью, между мыслью и словом. В «Горе от ума» Софья оттолкнула Чацкого, и в этом дистанцировании выражалась именно любовь русской женщины. Молчалин тут — ширма (как «дама-ширма» у Данте в «Vita nuova» — «Новая жизнь»)… А русские любовные песни недаром именуются «страдания»..