Русский Эрос - [113]

В России фалл не столь длинен и остер должен быть. Пусть короток (в России небо нависшее, низко), да широк — коренаст и кряжист. Недаром стишок есть: «Возле речки — неширокой/ Старичок жил — невысокий./ Жил лениво, спал, посапывал:/Семя он себе накапливал./ Ка-ак накопит, ка-ак нальется — /Цельный год потом (гр)ебется». Эта байка — тоже бабье слово (от бабы и я ее слышал): старичок-снохач, крепкий, загребистый, сухостой Распутин. И речка — вода (женщина), и речка (влагалище) — неширокая. «Вот это интересно: Девка толста — кунка тесна» — сибирское слово (от Владика того же). А старичок-фалл при ней — кряжист, широк в кости и налитой

И ритм русской жизни в байке этой зафиксирован: долготерпение, уметь ждать; зато раз в кои-то веки — будет разгул, запой, досыта. Владимир Максимов! писатель, когда зашел ко мне домой и я поставил полбутылки (что было), предложив выпить, — сказал: «Я не выпиваю». Я понял: «Я — пью», т. е. не размениваюсь по мелочам. Зато отдается очистительным загулам и промывательным душу запоям

Но это значит, что у России — той женщины, что распростерлась, еще по образу Ломоносова: от китайской стены до Каспийских степей, — вечная жажда, точнее, — кожный зуд: чтоб ее покрыло («покрыть» — и термин случки животных) населением, чтоб человечками насел на нее народец повсюду. При неглубоком плодородном слое земли и при ее бесконечной распростертости, ясно, что России не столь хочется, чтоб народ укоренялся и углублялся в нескольких точках (что становятся ей больно раздражительны, как язвы на теле и местная сыпь), но чтоб непрерывно расселялся, двигался по ней, метался и мотался по ее дорогам, как странник — божий человек и перекати-поле, нигде надолго не задерживаясь. Летуны, «шатуны» — недаром есть и секта такая в русском христианстве. И обилие бесприютных, блатных, разбойных — птиц большой дороги, ее обслуживающих и клюющих, — постоянный фактор русской жизни: всегда кто-то в «бегах», «в нетях», на отхожем промысле, на вербовке по договору, на поселении и в ссылках, на каторге, в лагерях, в командировке — временнообязанные, на военной службе, по путевке райкома — брошен на целину или укрепление

Россия с неизбывной ее жаждой к никак не могущей совершиться колонизации (от Ермака до освоения целины), что еще отметил В. О. Ключевский, вселяет этот зуд — «охоту к перемене мест» и чувство необязательности именно этого места — в население. Оттого слаба здесь «любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам», — что чутко отметил Пушкин: т. е. недостаточно преемственности и традиции, в глубь веков, т. е. по вертикали на одном месте — уходящей (Чаадаев тоже об этом горевал), а всяк и всякое общество начинает словно на пустом месте

Точнее: есть в России преемственность не столько по вертикали, но постоянно действующее силовое поле разметыванья, выкорчевывающее людей с несколько насиженных и обжитых[109] мест и выбрасывающее их в другие И они поэтому — эти новые места — не чужие, но скоро такие же свои, родные, но, правда, без особой привязанности и с готовностью быть опять унесенными ветром Итак, в России традиция — прерыв и сметание традиций, т. е. отсыл вертикалей — в горизонтали Традиции в России не вглубь уходят радиусами, — но дорогами по окружности и ее касательным в мировое пространство расходятся (Вот почему здесь в космос естественно первыми было слетать) Эти тяготения море зовет, Сибирь зовет, космос зовет, комсомол зовет- откликнуться на призыв, «Эхо»-русского поэта и т. д. — все эти, съемные и снимающие сигналы интимны и родны для слуха русского человека, а не бурчанье и чревовещанье земли и отеческих могил: «Не в наследственной берлоге, / Не средь отческих могил, / На большой мне, знать, дороге / Умереть господь судил» (Пушкин) Вот почему «Из края в край, из града в град / Судьба, как вихрь, людей мятет, / И рад ли ты или не рад, — / Что нужды ей? Вперед, вперед!» — так расширил Тютчев стихи Гейне «Es treibt dich fort vom Ort zum Ort «И когда Маяковскому понадобилось создать соборный образ русского мужчины, адекватный той ломоносовской России, распростертой от Великой Китайской стены, с уральскими грудями, — то, естественно, явился ему образ Ивана, что носится по дорогам, чтоб быть вездесущим, из края в край пропахивать вширь лоно России! «Россия / вся / единый Иван, / и рука / у него / Нева, / а пятки — каспийские степи» И что он делает? «Идем! / Идемидем! / Не идем, а летим! / Не летим, а молньимся / Идти! / Лететь! / Проплывать! / Катиться!» И когда в русском переплясе поют- «Эх, яблочко, да куды котишься? / Ко мне в рот попадешь — не воротишься», — это же песня русского влагалища: оно, гребаное в рот, — сладострастно поджидает катящегося русского мужичонку — колобок молодой — яблочко наливное где-нибудь на сахалинской каторге — воронежского парня (Не случайно есть и такая травестированная божба «В рот меня гребать — слоеным пирожком!» Опять, кстати, матерное слово выдает, что субъект слова здесь не мужчина, а женщина, мат, значит, — слово России, а не народа русского) И образ целостного Человека у Горького в поэме не случайно таков, что Он, Человек, — идет, все вперед и выше! (Человек в поэме «Человек» литовского поэта Межелайтиса, в народе-земледельце, плотно оседлом и неподвижном, — стоит, воздев руки и вросши в землю) Но благодаря этому кожному зуду России, человек-мужчина, вырастающий искони в ее разметывающем магнитном поле, отродясь привыкает к тому, что его в любой момент могут содрать с места, так что перестает делать даже тот минимум глубинной вспашки: работы, возделыванья по вертикали, — который все же требуется русской матери-сырой земле. «Левин () продолжал излагать свою мысль, состоящую в том, что русский рабочий имеет совершенно особенный от других народов взгляд на землю (.) Этот взгляд русского народа вытекает из сознания им своего призвания заселить огромные незанятые пространства на востоке» (Анна Каренина», ч VII, гл. III). Но это значит, что он, предчувствуя возможность снятия себя с места, ощущал себя постоянно временным жителем здесь — даже там, где родился и умирает, всю жизнь недвижно прожив. Оттого он и работал здесь как-нибудь, перебьемся, нехай — небось сойдет, обойдется (все от корня «идти»), образуется, надеясь на авось да небось и что кривая вывезет «Авось» — есть твердая и именно реалистическая категория русского быта (бытия) — и означает, что действительна в России как раз возможность вообще — т. е. всякого бытия, чего угодно, любого чуда, чего и не предположить, — и вечно ожидательно умонастроение русского народа..