Русский боевик - [66]

— Марианна Евдокимовна… — сказал Некрасов, морщась.

— Ничего, ничего, — отец Михаил затянулся и закашлялся. — Многие люди так устроены.

— Что вы хотите этим сказать? — удивилась Марианна. — Как именно устроены? Вы же не собираетесь всерьез утверждать, что верите в Бога и так далее?

Аделина закатила глаза. Марианна раздражала ее давно. Некрасов и Пушкин криво улыбнулись.

— По-моему у вас сотрясение мозга, — сказал Эдуард отцу Михаилу.

Милн кивнул — ему тоже так казалось. Марианна чуть не приняла реплику на свой счет, но вовремя спохватилась и промолчала.

Молча появился откуда-то внук Бабы Светы, Федька, прошел к стойке, подтянул стул, сел возле него на пол, голову прислонил к краю стула и, кажется, задремал. Некоторое время все сочувственно на него смотрели, кроме отца Михаила, который закурил следующую сигарету.

— Сотрясение, возможно, — согласился он. — А что, рожа зеленая?

— Такой слегка изумрудный оттенок, — определил Эдуард.

— Импрессионистский, — добавил Пушкин. — Некрасов, вы будете нынче вечером присутствовать?

— Да.

— Какая у вас тема, если не секрет?

— Рандеман декруассан.

— Это что же такое?

— Убывание прибыли. Или отдачи. В русском языке нет подходящего термина, поскольку в России… а у астренов тем более… ничего никогда не убывает.

В бар вбежала большая неопрятная крыса и ринулась по диагонали к стене. Аделина подалась назад от столика вместе со стулом. Марианна оглянулась, увидела крысу, крикнула пронзительно «Ой!» и вскочила на ноги, а затем на стул, грохнув каблуками тяжелых туфель. Помимо священника, которому в данный момент было действительно все равно, мужчины сделали вид, что ничуть не испугались.

За крысой вошел Стенька — развязной походкой, руки в карманах штанов. Оглядев общество, он презрительно хмыкнул, прошел к столику, подтянул стул, плюхнулся на него, подумал, а затем налил коньяку в снифтер Аделины и выпил.

— Вот, — сказал он.

— Тут крыса бегает, — сказала ему Аделина.

— И что же, мне теперь ее ловить прикажешь? — спросил Стенька.

— Он не захватил с собой дудочку, — объяснил Милн.

— Да… — пробормотал Стенька, сглатывая коньячную слюну. — Зато жим-за-жим захватил. Идиот. И оставил его… вон там, у стойки. И мне его сломали. Антикварный жим-за-жим, таких нигде теперь не найти.

— Я, кажется, видел, — вмешался Пушкин сочувственно. — Дети шалили.

— Дети… Детей воспитывать надо! — укоризненно заявил Стенька. — Не жалей розгу, если желаешь ребенку счастья. Впрочем, не надо. Либо они рабы, либо они не рабы, как не воспитывай.

— Отвергли звероборца, — заметил отец Михаил, гася окурок в пепельнице. — Не подошел.

— Не подошел! — подтвердил Стенька. — Ты, говорят, на рожу свою посмотри. Москаль москалем. Вот и хорошо. Да, я москаль, и этим горжусь! И срать мне на их «северное свободолюбие». У нас, у москалей, тысячелетняя империя, самая древняя в мире! Я Родину люблю!

Возникла пауза. Чтобы поддержать расстроенного Стеньку, Милн полувопросительно и тихо сказал:

— Ура?

— Ура, — согласился Стенька. — Как нас все ненавидят! Все, кто сидит на нашей шее. И все, кто кормится за счет нас. Весь научный эстаблишмент, весь финансовый, весь шоу-бизнес, вся эта жидовская кодла, блядь.

— Стенька, — сказала Аделина.

— А хули, это не так, что ли? Ведь это же правда. Да еще и мозги всем ебут, слова им не скажи. Это, оказывается, незаконно. Всем известно, что евреи в первом большевистском правительстве составляли девяносто шесть процентов! Девяносто шесть!

Возникла пауза. Стенька почему-то запнулся — возможно, ждал возражений. Некрасов решил ему помочь.

— То есть, превысили принятую тогда квоту в двадцать четыре раза, — подсчитал он.

— И вы еще острите по этому поводу! — поймал нить Стенька. — У евреев ничего святого нет. Все хиханьки, все хохмы.

— Стенька, уймись, — почти хором сказали Эдуард и Аделина.

— Так вы еврей, Некрасов? — удивился Пушкин.

— Еврей он, еврей, — заверил его Стенька. — Ваш человек. Адвокатишка. Куда ни плюнь — кругом эти Мойши, присосались, блядь, все позиции заняли. Правительство наше купили на корню. Еврейская шиза, от кровосмешения происходящая, она многих из них делает умными, но только в еврейскую пользу. А чуть что — они все побегут на хуй в свой Израиль и в Америку. Ну ничего, проснется русский народ, проснется!

— Не кричите так, — попросил Пушкин.

— Ага, не любишь правду, жид!

— Правду никто не любит, но кричать не надо, вещайте спокойно.

— Суки, — сказал Стенька. — Несчастная Россия, сколько она терпит, сколько мучается — за что? Воевали, работали, блядь! За что? Мы — самые терпимые во всем мире. Хочешь исповедовать свою подлую религию? Валяй. Хочешь жить с нами, жрать наш хлеб? Сколько угодно. Голодный? Накормим. Голый? Оденем. Кто еще так себя ведет, кроме русских? Кто? И нас же, русских, считают агрессивными, нам же пытаются навязать ханжескую псевдо-демократию, и говорят, что мы против свободы! В чем виновата Россия? В чем?

— Водится за Россией один большой грех, — сказал отец Михаил, наливая себе коньяку. Потрогав шов над бровью, он поморщился.

— Не трогайте шов, — велел ему Милн.

— Хорошо, не буду, — послушно согласился отец Михаил.