Русский американец - [5]

III

   Секунд-майор Гавриил Васильевич Луговой более десяти лет был в отставке и жил в своем доме, в переулке между Никитской и Воздвиженкой, со своей единственной дочерью Настей. Он овдовел, когда Насте было лет десять. Она хорошо помнила свою мать -- покорную и бессловесную рабу мужниной воли. Эта крутая воля и уложила бедную женщину так скоро в могилу.

   Майор Луговой был человеком странным; свою дочь Настю он любил какой-то особенной любовью: исполняя капризы, тратил большие деньги на ее наряды, на дорогие безделушки, дарил ей бриллианты, а в то же время кричал на дворецкого и ругал дворовых, нередко наказывал их на конюшне, когда они неумышленно при какой-нибудь покупке передавали торговцу лишнюю копейку. Делая дочери тысячные подарки, он не давал ей гривенника на карманные расходы. Со своими дворовыми майор был груб, держал их впроголодь, жестоко наказывал, но бывали минуты, когда он был добр и ласков, собирал всех вместе и, кланяясь чуть не до земли, просил прощения. Однако такое душевное настроение не мешало Гавриилу Васильевичу придраться к кому-нибудь из слуг и отправить его на конюшню "угостить полсотней горячих".

   По временам Луговой был скуп до скаредности и отказывал в питательной пище не только дворовым, но даже и себе, и дочери; а то вдруг заказывал, не жалея денег, чуть не лукулловский обед.

   Иногда он по целым дням и неделям сидел, запершись в своем кабинете, ни с кем не разговаривая, даже с дочерью. В ту пору все замирало в доме: дворовые говорили не иначе как шепотом, ходили по комнатам босые. Горе было тому, кто осмелился бы нарушить это безмолвие. Но проходило такое время, и в его доме опять все оживало, -- сам майор становился неузнаваемым, его мрачность и жестокость уступали место говорливости, веселости и ласковому обращению со всеми дворовыми.

   Такая перемена в отце делала и Настю счастливой; она любила отца, уважала его. От природы добрая, с любящим, мягким сердцем, Настя немало страдала, когда на Гавриила Васильевича находила хандра и когда он со своим крутым нравом становился мало похожим на человека. Слезные мольбы дочери за несчастных дворовых не трогали его черствого сердца.

   У Насти была преданная ей горничная Аннушка. Настя любила ее, смотрела на нее скорее как на подругу, чем на крепостную холопку, делила с нею и свою девичью радость, и свое девичье горе.

   К несчастью, Аннушка чем-то не угодила старому барину; он собственноручно дал ей несколько пощечин и приказал посадить на целый день в чулан, а затем надумал наказать Аннушку на конюшне и выбрал для этого раннее утро, когда его дочь, а также соседи еще спали.

   Это происходило именно в то время, когда мимо дома Лугового проезжал из клуба Федя Тольский. Когда последний стал громко стучать в ворота, наказание приостановили и Аннушку в полубесчувственном состоянии опять втащили в чулан.

   Настя не слыхала криков своей любимицы и не знала о ее горькой участи.

   Старик майор испугался Тольского, когда тот стал осматривать двор и расспрашивать, что значат крики, так как принял его за важного чиновника-барина, и, убоясь ответственности, поспешил в тот же день уехать в свою подмосковную усадьбу, приказав дворецкому продержать Аннушку дня два-три в чулане, а потом выпустить.

   Гавриил Васильевич недели на три уехал из Москвы, чем несказанно обрадовал всех.

IV

   Федя Тольский был влюблен, влюблен серьезно, горячо. Он и прежде любил женщин, но не так. Красота Насти произвела на него совсем другое впечатление и заставила его полюбить другою любовью.

   Вернувшись из майорского домика к себе, Тольский заперся в кабинете, велел никого не принимать и предался грезам о Насте; ее дивный, чарующий образ неудержимо влек к себе все его думы.

   "Я влюблен, я! Этого только и недоставало! Мне самому смешно, а как будут смеяться другие, когда узнают о моей любви... А как хороша майорская дочь! Видал я красавиц, но такой не встречал. Скажи она мне одно ласковое слово -- и я не задумался бы жизнь свою отдать".

   Размышления влюбленного Тольского были прерваны голосом его камердинера Ивана, по прозвищу Кудряш. Это был крепкий, здоровый малый лет двадцати пяти, красавец, с вьющимися волосами; он был душой и телом предан своему господину. Будучи еще мальчишкой-подростком, он был приставлен к баричу Феде для услуг; они вместе росли, вместе играли и были чуть не друзьями.

   -- Не приказано, сударь, никого принимать, -- говорил камердинер Иван, кого-то не пуская к молодому барину.

   -- Это запрещение ко мне не относится; я -- друг твоего барина, -- возражал чей-то голос камердинеру.

   Тольский все это услышал и громко спросил:

   -- Кудряш, кто это? Впусти!

   Дверь в кабинет быстро отворилась; на пороге стоял Алеша Намекин.

   -- Федя, голубчик, меня не допускают; скажи своему олуху, чтобы он отстал от меня! -- весело проговорил он.

   -- Алеша!.. Рад видеть тебя, дружище, -- промолвил Тольский, идя приятелю навстречу.

   -- Ты рад, а твой камердинер меня чуть не в шею; заладил "не приказано".

   -- Он прав, Алеша, я никого не велел принимать.

   -- Даже и меня?