Русские в начале осьмнадцатого столетия - [42]

— Ах ты, моя красавица! — молвил Рокотов, принимаясь за чарку. — Ну, стою ли я этой милости?.. Да это и дело то не девичье!

— Знаю, друг сердечный! — прервал Максим Петрович. — Вот кабы моя покойница была жива, так она бы поднесла тебе чарочку, а теперь не осуди, любезный, другой хозяйки у меня в дому нет.

Ольга Дмитриевна поднесла другую чарку Максиму Петровичу, похристосовалась с Лаврентием Никитичем и, пригласив к столу хозяина и гостя, пошла — не прогневайтесь, любезные читательницы, — не впереди них, а вслед за ними в столовую комнату. К концу обеда Рокотов начал говорить о московских новостях.

— Дошел ли до тебя слух, Максим Петрович, — сказал он, — что государя Петра Алексеевича, когда он изволил быть в польском городе Луцке, сильно схватил какой-то недуг?

— Помилуй Господи! А теперь-то что?

— Говорят, совсем оправился, а так было прихватило, что не чаяли ему, нашему батюшке, и в живых остаться.

— Скажи пожалуйста!.. Вот была бы напасть-то! И дома умирать не легко, а умереть в дороге…

— Да это будет когда-нибудь. Разъезжать-то он больно охоч, наш батюшка: сегодня в Архангельске, а там, глядишь, через неделю в Воронеже… В старину этого не бывало: наши православные цари всегда живали дома.

— Так, Лаврентий Никитич, да зато, чай, иногда за глазами-то и Бог весть что делалось. Ведь русский царь в своем государстве что хозяин в дому; а коли хозяин сам за всем не присмотрит, так пеняй на себя. Нет, этим наш батюшка Петр Алексеевич хорош: все хочет видеть своими глазами, все знать доподлинно; и сам не ленится, и других понукает. Нечего сказать — хозяин!.. Эх, если б он, наш кормилец, поменьше любил этих проклятых немцев!..

— Если б!.. Вот то-то и есть, любезный, кабы не тучи на небе, так мы бы солнышко видели… Ну, да что об этом!.. Поговорил бы я с тобою… — промолвил шепотом Лаврентий Никитич, поглядывая на слуг, которые суетились вокруг стола, — поспорил бы… да ушей-то здесь больно много… А знаешь ли ты, друг сердечный, — продолжал Рокотов, — какая была у нас в Москве богопротивная содомщина?.. Как ты думаешь: на первой неделе великого поста, у этого собачьего сына, Гутфеля, была ассамблея с музыкой и со всякими бесовскими потехами! Знаешь, немецкую масленицу справлял.

— Да, уж верно, у него никого из русских не было?

— Вот то-то и дело! Говорят, что были.

— Не может статься…

— И я плохо этому верю, а мне называли… Ну-ка, отгадай, кого?.. Андрея Семеновича Юрлова с женою и с дочерью!

— Ах он старый хрыч… Да что, он перешел, что ль, в немецкую веру?

— Вот изволишь видеть: старик простоват, а мать баловница, видно, хотела свою дочку развеселить. Говорят, она больно тоскует по своему жениху.

— А разве дочка-то их помолвлена?

— Так ты об этом и не слыхал? Давно уж помолвлена. Ну, нечего сказать — убили бобра!

— А что?

— Правду говорят, любезный, что глупость-то подчас хуже воровства! Помолвили они свою дочь за гвардейского офицерика. Детина, говорят, видный собою, а такой ветрогон, что не приведи Господи! На другой день помолвки он поскакал догонять свой полк, который теперь в походе. Ну что б им, кажется, не сказать: «Ты, дескать, батюшка, сходи прежде под турка, а там, как вернешься жив и здоров, так мы об этом и поговорим с тобою». А то, рассуди сам, Максим Петрович: воротится он об одной руке или на деревяшке — тогда-то что?.. Попятиться и взять свое слово назад — дело не честное, да и дочку-то выдать за калеку большой радости нет; ан и выходит: сглуповали так, что и сказать нельзя. И чему обрадовались? Достатка большого нет, и, говорят, мальчишка пребеспутный. Он с первозимья был также в Москве и тогда еще втихомолку сватался за Юрлову, а в то же время, говорят, у Алексея Тихоновича Стрешнева старшую дочь с ума свел, разбойник! Да ты должен его знать, Максим Петрович, он родной племянник приятелю твоему, Даниле Никифоровичу.

— Родной племянник?

— Ну да!.. Как бишь его… дай Бог память… Да! Василий Михайлович Симский.

Ольга Дмитриевна побледнела.

— Оленька, что ты, мой друг? — вскричал Прокудин, вскочив со стула и подходя к племяннице.

— Так, дядюшка, — отвечала дрожащим голосом Ольга Дмитриевна, — голова очень болит.

— На-ка, мой друг, выкушай водицы… Ах, Господи, на тебе лица вовсе нет!

— Ничего… пройдет…

— Пройдет, — повторил Рокотов, вставая.

— Ступай, мой друг, к себе, — сказал Прокудин, — приляг да сосни, если можешь…

— Да, дядюшка… позвольте мне…

— Ступай, мой друг, ступай!..

Ольга Дмитриевна вышла вон из комнаты.

— Ах, Господи, — прошептал Максим Петрович, — как ее вдруг перевернуло!.. Эх, любезный!

— А что? — спросил Рокотов.

— Как можно этак… вдруг… не говоря доброго

слова…

— Нет, доброе-то слово я сказал, посмотри, что будет!.. Да пойдем отсюда.

— Андрюшка, — молвил Максим Петрович, — ступай, проведай барышню — что она?

— Да что ты тревожишься? — продолжал Лаврентий Никитич, когда они вошли в гостиную. — Эка важность!.. Ну, поплачет денек, много другой — вот и все.

— Бедненькая!.. Эх, сестра, сгубила ты мою Ольгу Дмитриевну!

— И, полно, братец!.. Велика беда, что молодой девке приглянулся пригожий детина. Небось, любезный: теперь как она знает, что он помолвлен с другой, так в головке-то у нее бродить перестанет.