Русские святыни - [74]
"У русского нет уверенности в том, что его собственность свята (в отличие от европейца, добропорядочный бюргер не способен бросить своего имущества, не сожжет дом, не пожертвует всей собственностью, если это необходимо в ходе военных действий подобно русским людям практически всех слоев общества), что пользование жизненными благами оправдано и что оно может быть согласовано с совершенною жизнью".[310]
Напротив, всякая деятельность, направленная на обогащение, сопровождается чувством неправоты и стыда. Состояние богатства достигается обманом, хитростию, преступлением, всегда коренится в какой-либо несправедливости, а потому воспринимается как грех, как наказание.
Отсюда типично русское явление — полностью потратить накопленное состояние на милостыню и социальное служение (строительство храмов, больниц, школ, музеев и т. п.), раздарить все до последней копейки и пойти спасать свою грешную душу:
Конечно, все это еще не означает, что русская действительность не знала самого института частной собственности. Кулак и «мироед» — тоже одно из явлений русской жизни, но никогда ни кулак, ни мироед, ни вообще частный собственник не привлекали трудового человека, никогда не выступали в качестве желанного примера, а порой открыто вызывали сложное чувство неприязни, сожаления и отвращения. Потому всякие попытки введения в России европейской системы парцеллярного раздела земель и частной собственности на землю полностью проваливались и обыкновенно заканчивались или убийством новоявленных «буржуев», или поджогами их домов и имений.
Западные критики постоянно видят в социальном, а значит, соборном русском начале цепи, сдерживающие развитие личности. Думается, что воспитание человека прямо зависит от того, как много воспринятого от других людей человеческого он сделает своим — это и речь, и поступки, и чувства. Никогда дети, воспитанные волками, не становятся полноценными людьми. Если же человеку предоставлена свободная воля, то социализация проходит таким образом, что в нем в высшей степени сильно развивается личностное начало. Это и есть русский путь. Не случайно от Ю. Крижанича до В. Шульгина, Н. Лосского и любого, видящего нынешнее неустроение, всеми отмечается, что "вследствие свободного искания правды и смелой критики ценностей, русским людям трудно столковаться друг с другом для общего дела. Шутники говорят, что когда трое русских заспорят о каком-либо вопросе, в результате окажется даже и не три, а четыре мнения, потому что кто-либо из участников спора будет колебаться между двумя мнениями".[311]
Христианство учит, что совершенство личности заключается в ее нравственной отдаче.[312] Достоевский с его, по словам Н. Бердяева, "исступленным чувством личности", истолковал этот акт-отдачу. Это не безличное служение раба, это свободный выбор человека: "Разве в безличности спасение? Напротив, напротив, говорю я, не только не надо быть безличностью, но именно надо стать личностью, даже в гораздо высочайшей степени, чем та, которая определилась на Западе. Поймите меня: самовольное, совершенно сознательное и ничем не принужденное самопожертвование всего себя в пользу всех есть, по-моему, признак высочайшего развития личности, высочайшего ее могущества, высочайшего самообладания, высочайшей свободы собственной воли. Добровольно положить собственный живот за всех, пойти на костер можно только сделать при самом сильном развитии личности. Сильно развитая личность, вполне уверенная в своем праве быть личностью, уже не имеющая за себя никакого страха, ничего не может сделать другого из своей личности, то есть никакого более употребления, как отдать ее всю всем, чтобы и другие были такими же самоправными и счастливыми личностями".[313]
И русская литература, и философия, и война рассматривались в России как общественное служение, долг перед людьми бывшими, живущими и будущими. Самопожертвование в бою — самое наглядное проявление подвига как выражения личной воли. И все же наиболее интересная вариация личного выбора, личной воли, личного подвига — это русские святые.
Мир без святынь есть то, что Пушкин обозначил как "жизни мышья беготня". Святость же есть практическое созидание узренного смысла и святыни в земной действительности. Достигнутое состояние освобожденности, полноты бытия и совершенства, радости и блаженства, свободно и непринужденно изливает поток любви, добра и света на всех и на вся. От любви к Святыне, любви восходящей рождается и любовь нисходящая, сострадающая и ликующая, желающая помочь всем остальным выйти из-под рабства греха и стать соучастниками общей радости. Святость в православии понимается не только как индивидуальное спасение (своего рода "трансцендентальный эгоизм") и бегство от грешного мира. Но обязательно спасение всего мира, как людей, так и природы, что и отражено в известном изречении: "Спасающий — спасется!" Святость вне мира ("святой действительно стоит над миром, святость в своем этимологическом изначальном смысле и означает состояние «надмирности» и «премирности», не зависит от мира и собственно лично ни в чем не нуждается) есть совершенство, праведность, моральная чистота, но как только они начинают приобретать самодовлеющее значение, то мгновенно вырождаются в самозамкнутость, т. е. самомнение, высокомерие и горделивое чувство превосходства, что приводит к ниспадению, полной утрате святости. Святость есть явленный смысл бытия, наглядный пример качественно иного состояния, указывающий на возможность другой, лучшей жизни. Святой добровольно идет и не может не идти, ибо погибающих жалко (невозможно смотреть, как гибнут другие, и оставаться в покойном самодовлеющем созерцании), на вольную жертву, на служение заблудшим, а это всегда самопожертвование, т. к. происходит столкновение качественно различных состояний: "мир во зле лежит" и, естественно, со всею ненавистью обращается против света святости. В акте вольной жертвы происходит самоотдача несовершенному и тем самым преодоление косной необходимости и восполнение существующего несовершенства. В жертве центр тяжести полагается не в себе, а в другом (чтобы сами гасильники возгорелись) и не просто в наличном другом, в том, который есть, но в подлинной сущности другого, которое составляет его духовный потенциал и, следовательно, может реально осуществляться в действительности.
