Русские снега - [53]

— Сначала-то поблазнилось… Похож ты на свояка моего, что в Боляринове живёт, он у меня молоденек, — дружелюбно улыбаясь, говорил Абросим. — Ан нет, гляжу…

Он забрал подол рубахи грубой, из домотканины, но уже пообмявшейся, ношеной, вытер потное лицо. — А ведь это ты тогда в баню-то к нам… прошлой-то зимой! — сказал он, быстро и цепко глянув на Ваню. — Ну да, я тебя узнал: ишь, меченый.

Как это «прошлой зимой», когда совсем недавно!

— Я нечаянно, — пробормотал Ваня.

— А за нечаянно лупят отчаянно, — засмеялся Абросим., закручивая поясок очередного снопа.

Косой ворот его рубахи был расстегнут, рукав с прорехой на локте; на коленке домотканых порток пристебана грубо заплата.

— Ладно, чего там, дело прошлое. Я-то шутейно тебя постращал, можно сказать, любя. А вон моя баба рассердилась не на шутку.

«Хороши шутки, нечего сказать — такого пинка дать!» подумал Ваня Сорокоумов, а вслух вежливо сказал:

— Больше не буду… Простите великодушно.

Жена Абросима и дочка, не прерывая работы, оглядывались на Ваню — они тоже узнали его.

— Чего стоишь без дела! Вон серп, бери и становись на полосу.

Абросим сказал это шутки ради.

Серп был воткнут в сноп ржи, что стоял в суслоне возле дороги. Повинуясь внутреннему побуждению, Ваня взял серп и занял место с краю, где дорога шла опушкой лесной.

Нагнулся, забрал в горсть левой руки стоявшую рожь, а правой сделал привычный взмах серпом — привычный, словно не раз уже в прошлом приходилось ему быть жнецом. Полную горсть эту он приподнял на серпе, отделяя от стоявшей еще не сжатой ржи и положил, и опять нагнулся, и опять под левую руку серпом…

4.

Не шибко-то густой была рожь Абросима: и тимофеевка в ней, и колючий осот, и овсяница с овсюгом. Через некоторое время уже загорелась огнём левая ладонь — нажгло её колючей травой да жесткой ржаной соломой. Солнце припекло затылок и плечи.

— Эй, Обросим! — крикнули с соседней полосы. — Кто это у тебя в работниках? Или в зятья кого-то приваживаешь?

— А пускай зятится, авось в хозяйстве сгодится, — отвечал Абросим.

Ваня глянул в сторону Абросимовой дочки, она тотчас отвернулась.

— Нет, Обросим, твою Оринку мы себе в снохи приглядели, — кричал подавальщик снопов на соседней полосе. — А этому барину Оксютку Лыкову сосватаем.

Засмеялись и Анисья с Аринкой, и паренёк на возу. Небось, дурочка местная та Аксютка.

— Э-э, парень, а поясок-то вязать не умеешь, — весело сказал Абросим, причём слово «парень» выговаривалось им похоже на «барин». — Ладно, давай я.

Ловко и быстро, одним движением перепоясал сноп, прислонил к суслону.

— Чей будешь-то? — совсем уж дружелюбно спросил он. — Вижу, не здешний.

— Тутошний, — ответил Ваня, подделываясь под его говор.

— Что-то не видел я тебя ранее. Разве что в бане, а? Не отца ли Вассиана сынок?

Ваня отрицательно помотал головой.

— У него сын, говорили, учится в Питере, в семинарии: способный, вишь, парень. Отец Вассиан больно гордится сынком-то. Вот я и подумал.

Анисья с Аринкой прислушивались к их разговору, не прерывая работы.

— Где ж ему в семинарию! — сказала Анисья, весело глядя на Ваню. — С его ликом только чёрту служить, а не Богу.

Обе они, Анисья с Аринкой, засмеялись, но Абросим — нет, только посмотрел сочувственно.

— Ты на нас не серчай, — сказал он, забоявшись, что Ваня обидится. — Мы люди простые…

— …едим пряники неписаные, — добавил Ваня, отнюдь не сердясь.

Вот теперь и Абросим засмеялся.

С соседней полосы донёсся тележный скрип: воз снопов плыл к дороге. А приблизился — стало видно, что он однобок, и возчик уже стоит на коленях с самого краю, стараясь уравновесить его своим телом.

— Ох, не доедешь, Овдоким! — крикнул Абросим тому, кто был на возу. — Не довезёшь!

— Доеду, — неуверенно отвечал ему тот.

— Чего ж такой воз наклал, кулёма! Кто тебя учил — мало жучил.

— Да наклал-то хорошо, ан колесо угодило в ямину, вот и перекачнулся воз, — оправдывался возчик, веснушчатый, с испуганно-весёлым лицом; волосы у него на голове — стожком соломенным, как у куклы.

— Не доедешь, Овдошка! — крикнул ему со своей полосы отец. — Давай перекладём, а не то, не приведи Бог, в ручей свалишь, пропадёт добро!

Ваня забежал вперед лошади, взял её под уздцы, направил правое колесо телеги в колдобину.

— Качнём! — крикнул он Авдошке.

А тот уже сообразил.

— Давай!

Лошадка насмешливо фыркнула Ване в лицо; воз качнулся, возчик присел в лад ему, и — выправился воз!

— О-го! Теперь я на оба плеча хорош! — закричал Авдошка сверху. — Теперь до овина, как на перине!

— Плохо тебя, дурака, учили, — сказал ему Ваня по-свойски.

— Кто ж так воза кладёт!

— Дак учили-то хорошо, ан не в коня корм, — отозвался Авдошка. — А кто это тебе приложил так? Кобылка бела, копыто черно — так, да? Али не знашь: не подходи к кобыле с заду, а к корове с переду?

— То не копыто, то знак судьбы, — сказал ему Ваня.

— Судьба ты моя, судьбина, — это Авдошка сказал насмешливо, — выдь ты ко мне, погляди на меня: кого обижаешь?

Нет, он не так прост, этот Авдошка. Слова держал не в кармане, они у него все на языке.

— Эй, меченый! — крикнул он, уже удаляясь с возом. — Приходи сегодня на мостовину! Как стемнеет…

— Куда это?