Русские снега - [48]

— Не родня ли вам полковник Сорокоумов? Достойный человек, георгиевский кавалер, из столбовых дворян…

— Нет, мы родством с дворянским сословием не отмечены, — твердо сказал Ваня.

— Да откуда знать-то! — подала голос Маруся.

Офицер оглянулся на нее.

— Все сословия перемешались при Советской-то власти, пояснила она. — Многие скрывали свое происхождение, и сами скрывались. А у нас и помещики жили. Как знать, может мы с ними в родне.

— Мы из хлебопашцев, — опять с твердостью в голосе сказал ее сын. — То есть самого благородного происхождения.

Офицер улыбнулся. Непостижимо красивым жестом он вынул из кармана портсигар — золотой! с тисненой крылатой женщиной на крышке! — щелкнул им. В распахнутых сияющих недрах портсигара уложены были плотно длинные папиросы.

— Вы позволите? — обратился он к «дамам».

Те «позволили», по мнению Вани, как-то очень уж готовно, словно того и ждали, когда он закурит. Сергей Аркадьич предложил Ване:

— Курите, юноша?

— Нет.

— Похвально.

Сердила эта снисходительность, несколько барственная манера обращения и то, что и мать, и Веруня глазами, полными великого интереса и даже восхищения, смотрели на офицера, а тот принимал это как должное, как привычное ему. В Ване взыграл дух дерзкий и драчливый.

— Поете под гитару, звените шпорами, щеголяете портсигарами, — ворчливо сказал он, обращаясь к офицеру. — Надо признать, делаете это, как профессионал.

Сергей Аркадьевич поднял брови, а Веруня засмеялась и пошла на кухню. Как она пошла! — походочкой легкой, почти танцующей. Куда девалась хромота!

— Я подозреваю, что вы и Гражданскую-то войну проиграли из-за того, что слишком увлекались обольщениями да развлечениями, — безжалостно продолжал Ваня.

— Ах, вот так вот! — тихо сказал офицер.

— Именно так! Накануне великой катастрофы вдохновенно расшаркиваясь, звенели шпорами, следили за выправкой своей… и лошади. Мундир такой, мундир сякой… А между тем к отеческому дому, называемому Россией, красного петуха подпустили.

Офицер выжидательно смотрел на него.

— «Сладостное внимание женщин — единственная цель всех наших усилий» — это про вас Пушкин сказал? Понятное дело: прогарцевать мимо барышень, промаршировать с песней: «Справа и слева идут гимназисточки, как же нам, братцы, равненье держать!» — это ли не удовольствие! Одних названий навыдумывали: лейб-гусары, кавалергарды, генерал-адьютанты, кирасиры, юнкера, кадеты… Красиво, черт побери! Ремни скрипят, шпоры звенят…

— У вас несколько… школьное представление обо всем этом, — быстро произнес Сергей Аркадьич. — Но ничего, продолжайте.

Маруся, которой не понравился язвительно-ворчливый тон сына, сказала:

— Вань, ты чего разошелся-то? Ишь, разговорился молчальник наш!

Офицер благожелательно рассмеялся, — Ваня замолчал.

— Говорите, говорите, юноша. Вы мне нравитесь.

— Послушайте, — Ваня перешел на более спокойный тон, пусть я говорю не так и не то. Но главное вот в чем: какое вы имели право проиграть ту войну! Долг, честь, Отчизна, Родина, Россия — это что, для изящества выражений в дамском обществе? Или для убаюкивающих сказок ради этих ребят?

Странная запальчивость овладела им: сердился-то уже на себя, но тем безжалостней был к Веруниному кавалеру.

— Коли такие высокие понятия о чести в вашем офицерском корпусе, то почему вы сидите сейчас с такой бравой выправкой при том, что ведь были же побеждены! В той битве, которую вам нельзя было проиграть. Нельзя! Неужели это не ясно? А коли случилось так, то… печать на ваши уста и могилы пусть будут безвестны! А вы за дамами ухаживаете… галантно ручки целуете.

Сергей Аркадьич опечалился. Просто даже жалко было на него смотреть. Но и это не смирило Ваню.

— Вань, ты может, поел чего? — встревоженно сказала Маруся.

— Где наша Россия и что с нею? — требовательно спрашивал сын, не отвечая ей. — Разве нет на вас вины за то, что мы вот нынче стали уже мышевидными грызунами? Речь об этих бедных женщинах, старухах. Сколько одних только лучкинских мужиков поклали! Где лежат их кости? И в казахстанских песках, и в вечной мерзлоте Колымы, и по Европе… Кто-нибудь в ответе за это?

Наступила тишина. Веруня вышла из кухни, слушала.

— Я был убит на тридцать восьмом километре железной дороги от Ростова к Таганрогу, — миролюбиво сказал офицер. — Мне уже мертвому отрубили голову ради глумления и поругания. Мой череп и доныне валяется в кустах под насыпью, а прочие кости снесло половодьем в овраг.

Он остро посмотрел на Ваню и продолжил:

— Но мы не побеждены! Мы сражались все эти годы — у нас не было и минуты перемирия! — за Великую Россию — да святится имя ее! — за честь и славу великого народа…

Голос офицера пресекся от волнения, и за это волнение, овладевшее им настолько, что речь его стала юношески порывистой, — Ваня простил его и устыдился сам. Однако же и отступать не было охоты.

— Не обижайтесь, — сказал он виновато, — но вы, так называемое белое движение, давно уже нигде не сражаетесь. Вы лежите на кладбищах или просто… где попало. И не только на родной земле. Исторические сочинения, пепел погасших костров, прах и пыль — вот что такое ваше дело.

— Вы не правы, юноша! Вы не правы. Борьба продолжается.