Русские снега - [46]

— Откуда я знаю! Веруня легкомысленная стала. Она готова на край света за ним.

— Всё смешалось в деревне Лучкино… — произнёс Ваня глубокомысленно. — Каждая несчастная семья счастлива по-своему.

Им почудилось в эту минуту, что где-то этак в отдалении кто-то играет на гитаре… и поёт мягким баритоном. Маруся тихо засмеялась.

— Из чего он вдруг материализовался-то? — недоумевал Ваня. — Может быть, он не живой человек, а фантом, а фантом из запредельного мира?

— Какой тебе ещё фантом? Просто князь, — сказала Маруся убеждённо. — Он мне руку поцеловал.

— Это достаточное основание, чтобы считать его князем?

— Не насмешничай над матерью. При нём человек, вроде адъютанта, называется «вестовой». На посылках, значит. Вестовой называет его «ваше благородие». Он мне сказал, что его командир — из князей. Да это и так видно!

— Тебе понравилось его галантное обращение:

— Понравилось, — призналась Маруся. — Мне, Вань, ещё никто и никогда руки не целовал.

— Товарищ, вы антисоветски настроены! Кто ваши родители и чем они занимались до революции? Небось, недобитые буржуи?

— А ты неотёсанный, бескультурный человек. Серый, как валенок.

Маруся почему-то не сдержала досады.

— Проклятый белогвардеец, — усмехнулся Ваня. — Совсем задурил вам с Веруней головы.

— Ишь, как он о матери-то!

— Я хочу с ним познакомиться, — заключил он.

— Вань, тебя туда не приглашали, — сказала Маруся.

— Да уж, от них дождешься приглашения! Но я был бы последним простофилей, если бы упустил такой шанс: какой-то проходимец выдает себя за князя, он должен быть разоблачен. Кстати, если б он был князем, вестовой звал бы его «светлостью». «Ваша светлость, не вешайте лапшу на уши…»

— Он не светлейший князь, а просто князь, — сказала Маруся. — Это он сам так объяснил.

— Ишь ты, а я и не знал. Я думал, они все «светлости».

Надо было непременно пойти и повидать его. К тому же выяснить, что именно курит его вестовой, не самосадик ли в самокрутках, а то ведь телятник подожгут, всех телят переведут, потом и спрашивать не с кого будет. Пусть эти вояки предъявят документы… пусть они докажут как-то, что их пребывание на этом свете имеет признаки материальности…

3.

Возле крыльца Шурыгиных стоял серый в яблоках конь под седлом — задние ноги в черных чулках и широкая траурная прядь в гриве. «Калистрат…», — мелькнуло в голове Вани. Конь высокомерно взглянул на подошедших, мотнул головой, звякнул удилами, и продолжал хрупать сенцо — очень уж красив, прямо-таки неправдоподобно красив.

Ваня подошёл к нему, желая удостовериться, что это не призрак, не видение — была такая мысль — хотя ясно слышался и звон удил, и хруп снега под переступавшими копытами, и шорох сена, когда конь опускал морду к охапке. Положил ладонь на его шею и ощутил атласную теплую кожу: это Калистрат… конечно, это он!

Конь сделал движение, отстраняясь от него, словно говоря: не слишком ли ты фамильярен со мной, парень?

— Калистрат, Калистрат, — говорил Ваня, улыбаясь и чувствуя, как растёт в груди благодарное чувство за то, что он есть на свете, этот конь.

— Идут! — сказала Маруся почти испуганно.

От огорода к избе гуляющим шагом шла Веруня в цветастой шали с кистями поверх старенького ватника и в новеньких сапожках, она смеялась, оборачиваясь назад. Ах, как она была хороша в эту минуту! Глаза сияли, щёки румяны и с ямочками, мелодичнейший голос… Следом за нею шагал высокий стройный офицер в расстегнутой шинели; на плечах его, почти закрывая погон, и на серой папахе с кокардой напорошено было снегу — он пригибал голову, но всё-таки задевал за снежные своды кем-то уже прорытого хода. Над обшлагом его левого рукава виднелись две нашивки из золотого галуна, одна над другой и над ними чёрная ленточка, чуть пошире галунов. Из распахнутой шинели сияли золотые пуговицы кителя.

— Нет-нет, — говорила Веруня, качая головой в цветастой шали, — вы меня не убедили. Всё не так просто, уверяю вас. Не вижу логики в ваших рассуждениях.

«Батюшки! Что за выражения! — так и ахнул Ваня. — Тон каков, тон! Великосветское общество… галантерейное обращение… Кино!»

А те остановились у угла дома, не обращая ни на кого внимания.

— Это несовместимо, как свист санных полозьев и щебет ласточки, но так, так! — горячо убеждал её офицер. — Такова жизнь, Вера Павловна. Именно такова.

— Насчёт ласточек — это вы у Тютчева взяли. Я помню, у него где-то о странности сочетания этих звуков… «Впросонках слышу я и не могу / Вообразить такое сочетанье… скрип полозьев на снегу / И ласточки весенней щебетанье».

Ваня ушам своим не поверил: да Веруня ли это?! Откуда такие познания о Тютчеве? Никто и не слыхивал, чтоб она читала когда-то стихи.

— Ах, умница! — покачал головой офицер. — Всё понимает с полуслова.

А о чём, бишь, у них главный-то предмет разговора? Ясно что не просто болтовня.

— «Не рассуждай, не хлопочи,/ Безумство ищет, глупость судит…»

Это читала Веруня. А офицер подхватил:

— «Дневные раны сном лечи, / А завтра будет то, что будет».

Маруся сзади подтолкнула сына: не подслушивай, мол. Ваня нехотя взошёл на крыльцо. С непонятной ревностью подумал: гуляет, вишь, Веруня с кавалером, позабыв обо всём, ни до чего ей дела нет. Она же поймала его взгляд, в котором, должно быть, ясно видна была укоризна, и сказала, дёрнув плечом: