Русские писатели XVII века - [45]

Уже через неделю, 29 августа, Аввакума с семьей сослали на дальний Север, в заполярный город Пустозерск. Ехало всего двенадцать человек, а провожал их известный своей дерзостью сторож Благовещенского собора Андрей Самойлов. По дороге разболелись малые дети Аввакума, и с разрешения двинского воеводы князя Щербатова семья больше месяца прожила в Холмогорах. Недели с четыре пробыл у них и Самойлов. Вероятно, с ним Аввакум отправил царю письмо. Приближалась студеная пора, и он боялся, как бы нездоровые ребятишки не перемерли во время трудного пути, который предстояло проделать на оленях. Да и Настасья Марковна опять была на сносях.

Аввакум напомнил Алексею Михайловичу о прошлых своих мучениях, о том, что у него в Даурии умерло два малолетних сына, и просил оставить его в Холмогорах.

Это письмо 21 ноября отдал царю в Москве юродивый Киприан, один из духовных сыновей Аввакума.

Хлопотал за него и Неронов. Дьякон Федор тоже подал челобитную об освобождении Аввакума царскому духовнику Лукьяну, «и он в глаза бросил с яростию великою»…

Дьякона Федора арестовали. А следом суздальского попа Никиту Пустосвята и других. И всех выслали на Север. После чистки Москвы пришла очередь для карательных экспедиций в северные и восточные провинции государства. Полковник Лопухин схватил «лесных старцев». Воспитанника Сорбонны Вавилу сожгли. Лопухин прочесал Керженец и Среднее Поволжье. Севернее действовал полковник Артамон Матвеев…

Аввакум с семьей добрались только до Мезени да там и остались. Это было в декабре 1664 года. Мезенский воевода Алексей Христофорович Цехановицкий не мог отправить их дальше, в Пустозерский острог, так как местные крестьяне учинили бунт и отказались везти ссыльных и стражников. В январе 1665 года Аввакум писал царю: «А корму мне твоего, государева, из казны не идет, терплю всякую нужду… Не вели нас, двенатцети человек, поморить безгодною смертию с голоду и без одежды, и вели, государь, нам из своей государевой казны давать корм по своему государеву разсмотрению, хотя по алтыну в день на человека, чем бы нам в сих безхлебных странах быть сытым». О разрешении тратить казенные средства на прокорм семьи Аввакума просил и Цехановицкий.

И хоть писал протопоп жалостные письма, в правоте своей у него сомнений не было. По пути во всех городах он произносил проповеди, «пестрообразных зверей обличал».

Аввакум поселился в большой слободе, что была основана в устье реки Мезени в середине XVI века новгородским боярином Окладниковым и славилась своими крещенскими ярмарками. Правда, ко времени ссылки Аввакума торговля на Мезени стала хиреть, поскольку царь, заботясь о развитии Архангельска, запретил иностранным кораблям «приставать и торговать с немцы русским людем никому не давати, а велеть итти кораблем к Архангельску городу к корабельной пристани…».

На Мезени Аввакум обзавелся избой, промышлял рыбу и служил в церкви. По преданию, сохранившемуся в тех краях, голос у него был настолько мощный, что слова, произнесенные им во время обедни, долетали до другого конца слободы.

Настасья Марковна родила ему здесь еще одного сына — Афанасия.

Сидя у самого Белого моря, Аввакум не порывал связи с Москвой ни на месяц. В посылаемых с гонцами или оказией письмах москвичи пеняли Аввакуму на его неосторожное поведение в Москве, повлекшее за собой разгром сплотившихся было противников церковной реформы. Он и сам признавал, что оказался негибким политиком, что «гной расшевелил и еретиков раздразнил», но молчать отказывался — «если нам умолчать, то камни возопят».

В Окладниковой слободе Аввакум стал свидетелем и действующим лицом драмы, которая теперь кажется совершенно дикой. Но для суеверного люда XVII века она была характерна и потому подробно описана в «Житии».

Аввакум часто бывал гостем местного воеводы Алексея Цехановицкого. Ясновельможного пана и доброго католика превратности войны привели в Москву и заставили принять православие. Но пан втайне проклинал «схизматиков» и держался римско-католической веры. А жена его Ядвига, ставшая на Руси Евдокией, прониклась православным духом. «Грамоте умела, панья разумная была, проклинала зело усердно римскую веру», — вспоминал Аввакум, не оставлявший заботами свою новую духовную дочь.

Навсегда запомнились Аввакуму последние дни этой несчастной полячки. Обрушилась на нее послеродовая горячка, металась пани Цехановицкая в бреду и, едва придя в себя, решила исповедаться Аввакуму:

— Все из-за мужа, батюшко, наказует меня бог, — говорила она. — Втайне он держит римскую веру… Слава Христу, что избавил меня от нее… Русская вера как солнце сияет против всех вер… Но и вы грешите, разделяясь. Худы затеи новые и мрачны зело: умри ты, за что стоишь, и меня научи, как умереть… Причасти меня… Сказали мне — ныне или завтра умру… Помилуй, батенько, миленький мой!..

Она села на постели и, рыдая и дрожа, ухватилась за Аввакума. Он уложил ее в постель. Разум ее снова помутился. Евдокия показывала рукой куда-то в угол и кричала:

— Отченько мой, вот черти пришли… взять меня хотят!..

Протопоп усиленно кадил и брызгал кругом водой.

В руках у больной оказался крючок из согнутой булавки. Она кричала, что этим крючком вынула свою душу и отдала ее чертям. Бред ее Аввакум принимал всерьез, но на всякий случай справился у служанок, не они ли дали булавку безумной.