Русские писатели и публицисты о русском народе - [18]

Грустное и тяжелое впечатление! Печальные мысли наполняют голову! Как в месте самом людном, при таком стечении народа, где всякий день наезжают путешественники, путешественники достаточные, не жалеющие денег, не найти удобства, покоя, удовольствия ни за какую цену? <…>

Сколько различных начальств имеют отношение, более или менее, к этой дороге, начиная от земской управы до Святейшего Синода! И никому в продолжение четырехсот лет не приходило в голову ни одной живой мысли, никто не сделал ни одного полезного указания! Всё обстоит благополучно, по казенному выражению, то есть всё неподвижно, всё находится в том же положении и теперь, как было при императрице Екатерине Алексеевне, Елисавете Петровне, при царе Алексее Михайловиче, при великом князе Василии Васильевиче Темном, при Дмитрии Донском. <…>

Да что же нам делать здесь?

Помилуйте – дикие в пустынях и степях Африки и Азии находят что-нибудь сделать: один посадит тенистое дерево, другой выкопает глубокий колодезь, третий проведет чистую воду, построит караван-сарай… Везде что-нибудь да придумается, заведется, устроится.

Не наше дело, я принадлежу к Министерству Юстиции, я служу в Коллегии Иностранных Дел, я егермейстер, камер-юнкер…

Ну, да ты, мужик, – зачем ты не поставишь здесь скамейки, чтобы мог отдохнуть усталый пешеход?

Ну, да ты, баба, зачем ты не вынесешь ушата со свежею водою, чтобы утолить жажду, промочить запекшиеся уста утомившейся твоей сестры?

Ну, да ты, барин, почему ты не велишь сложить шалаша вот на этом открытом месте, не постлать постели из травы или соломы для бедных странников? <…>

Мы все, русское племя, не способны, сами по себе, ни к какому произвольному движению, ни к какому стремлению. Мы от природы слишком беспечны, ленивы, равнодушны, склонны ко сну, пока крайняя нужда не заставит нас поискать новых средств, пока какой-нибудь внешний удар не пробудит нас к действию, не вызовет к жизни наши богатые и разнообразные способности. Гром не грянет, мужик не перекрестится; вот, к несчастью, характеристическая наша пословица. Не наше дело, – вот клич, произведенный Историею нашего управления под стать нашей природной лени. Не наше дело! Так чье же оно? Петра Первого? Петр Первый, говорят иные, был лишний. Лишний? Ну, посмотрите на Троицкую дорогу. Что сделалось с нею, предоставленной самой себе, без Петра Первого? Нет, не только Петр Первый был у нас не лишний, но Петр другой был нам еще нужен, и не вина первого, если вместо другого последовали Екатерина, Анна, Елисавета… Этот другой Петр увидел бы, что первый сделал, действительно, лишнего или в чем ошибся по человеческой слабости и ограниченности, что должно быть исправлено или отстранено из его делания. Та же Троицкая дорога показала бы ему дурную сторону нововведений петровых: кабаки, харчевни, трактиры и ресторации, – вот этапы на пути прогресса к западной цивилизации, которые открыл он народу, ослабив значение духовенства, усилив влияние чиновничества, умножив бумажное делопроизводство, подчинив, разумеется без умысла, идею форме. <…>

Правительство, в свою очередь, по естественному ходу вещей, сосредоточась к великой пользе государства, в известном смысле, отдалилось настолько от окружности и приняло такую форму, что не может следовать за всеми проявлениями народной жизни, не может удовлетворять своевременно всех ее нужд, требований и желаний, ежеминутно возникающих. <…>

Граждане сами должны принимать участие в общественных делах и оказывать содействие Правительству, которое без них шагу ступить не может. Вот до какого решения дойдено в государствах даже самых неограниченных.

Но мы, русские, не понимаем еще, что такое гражданин и считаем его зверем, мы чуждаемся действий публичных, да и не чувствуем охоты, не умеем заниматься общественными делами, как показано выше: как же тут быть, что делать?

Из статьи «Заметки на Троицкой дороге».[98]

Гостя в Кирееве (близ Химок) у Ивана Федоровича Мамонтова, Погодин нередко посещал соседнее село Бусино. Впечатления свои от этих посещений он огласил печатно.

«Ну, вот, – сказал я однажды десятскому, – какое счастье Бусину, мужички-то разбогатеют. – Отчего же? – спросил он. – Как отчего, работа у них под боком (в Кирееве) и с таким верным расчетом, на наличные деньги. – Да они у нас не работают. – Как не работают, да кто же у вас работает? – Издалека: рязанские, можайские. – А они-то что? – Они ленятся.

Познакомился в другой раз я со священником и нашел в нем человека очень порядочного, степенного, не без образования. – Помилуйте, батюшка, отчего ваши мужики не работают в Кирееве? – Кто же их заставит – вольные люди. – Нужда должна заставить. – Под городом они пробиваются как-нибудь и большой нужды не чувствуют. – Почему же вы не подаете им советов? – Не послушаются, да вот что я вам скажу: у нас строится церковь, разные материалы надо возить, и я не мог их убедить, чтобы они взялись привезти для своей церкви даже за плату. – Неужели нет у них начальства? – Есть, да вдалеке, притом начальству нет дела до их жизни. Начальство собирает подати, да судит жалобы.

И долго я ходил по полю, думая об этом разговоре. Бусино – да ведь так живет и вся Россия: мужики платят подати, многочисленные их начальники (которых столько, заметил мне кто-то, что и шапки надевать нельзя, потому что беспрестанно надо бы снимать ее для поклонов), многочисленные начальники заботятся только о предотвращении беспорядков. Народ остается без надзору, грубеет, обленивается, дичает в кабаках и под ферулой земской полиции. “Русская Беседа”, уважаемая мною весьма много, думает, что надо народ предоставить самому себе, что он придумает сам для себя лучше всех, что ему нужно. Нет, это неправда, народ недалеко уйдет, предоставленный самому себе; много, много, если он достигнет какого-нибудь материального благосостояния, выработает себе порядочные формы – не более. Соблазны так называемой цивилизации помешают ему остаться в своей патриархальной чистоте, если ему не останется никакой другой дороги, как по тем этапам, о которых я говорил в статье о Троицкой дороге: кабаки, харчевни, трактиры и ресторации! Мы живем не в то время, когда народ должен быть предоставлен самому себе. Обстоятельства переменились. Нет, не надо народ воспитывать так, как он воспитывался доселе, то есть отрицательно, а надо непременно его воспитывать и указывать ему прямую дорогу. Кто же может воспитывать народ? Духовенство, духовенство, которое само должно быть воспитано прежде. Я воротился мыслью к сельскому священнику: чего ему недостает? Ему недостает мысли, что первою обязанностью священника должно быть нравственное совершенствование его прихожан; он думает, что отслужил обедню, исполнил требы – вот и все его назначение. В избу, собственно, русский священник все еще не проникает; крестьянина он презирает с высоты своего учения и говорить с ним не умеет, не может ни наклониться к нему, ни приподнять его к себе; словом, он не проникнут идеей своего звания, которое знает он только в общих местах <…>. Католический священник, наоборот, стремится овладеть совестью своего прихожанина и властвовать там деспотически. Нам следовало бы найти середину, но мы ее не ищем и сердимся, если посторонний возьмется о ней намекать, не только указывать. Ну, вот и имеем утешение считать раскольников миллионами».