Русские патриархи, 1589–1700 гг - [128]

«Для чего не по подобию говоришь! — напустился на беднягу Алексей Михайлович.

— Прости, государь, — отвечал он, — страх нашел великий, в утробе у него, святителя, безмерно шумело, так меня и страх взял; вдруг взнесло живот у него, государя, и лицо в ту ж пору стало пухнуть: меня и страх взял, думал, ожил! Для того я и двери отворил, хотел бежать.

— И на меня, — продолжает царь сию гоголевскую сцену, — от его речей страх такой нашел — едва с ног не свалился! А вот и при мне грыжа–то ходит очень прытко в животе, как есть у живого. И мне пришло помышление такое от врага: побеги ты вон, тотчас тебя, вскоча, удавит!

— И я, перекрестясь, — пишет Никону храбрый самодержец, — взял за руку его, света, и стал целовать. А в уме держу то слово: от земли создан и в землю идет, чего бояться?»…

На похоронах Иосифа все, начиная с царя, в особенности фавориты, рыдали в три ручья. И было от чего плакать — на смену смиренному патриарху шел архипастырь грозный, готовясь вить веревки из самодержца и нахлестывать ими освоеволившихся придворных и духовных.

Пока Алексей Михайлович испытывал сильнейшие терзания, удерживая себя от «покушения» на замечательно богатое Иосифово добро [215], Никон триумфально шествовал к Москве, неся, как знамя, отнятые у соловецких монахов мощи митрополита Филиппа: святыню воистину чудотворную, коли она смогла вскоре бросить на колени и заставить повиниться перед Церковью искони преступную российскую светскую власть.

Патриарх Никон

В ссылке

В августе 1681 г. двое — монах и мирянин — прогуливались в тени аркады новой крепостной стены Кирилле–Белозерского монастыря. Купец в вышитом шелком кафтане добротного аглицкого сукна, перетянутом по обширному животу полосатым персидским кушаком, с живым интересом расспрашивал чернеца, отвечавшего басовитым гласом сквозь густую бороду.

— Нешто сей старец и есть Никон? — вопросил толстяк в тот момент, когда собеседники достаточно удалились от бедного деревянного домика, на крыльце которого в глубокой задумчивости, не замечая окружающей жизни, сидел в креслах болезненно исхудавший, бледный, с землистого оттенка лицом схимонах [216]. Руки старца лежали на подлокотниках, не в силах держать прислоненный к крыльцу посох, но прямая спина и суровый, тяжелый взгляд глубоко запавших глаз давали почувствовать не усмиренную монашескими обетами гордыню и властность этой задержавшейся на белом свете души.

— Вельми скорбен святейший Никон патриарх, — отвечал инок, подчеркивая голосом патриарший титул, чтобы указать купцу на его невежество, но далее разговорился живее: чувствовалось, что чернец давно хотел излить скопившееся на душе. — Не един год зело томили святейшего лютым заточением зде, в Кириллове, держали безысходно в вельми неугожей от нагревания и угару келье, от чего принял блаженный великую болезнь, едва и житие свое не скончал. Болен святейший патриарх болезнью великою — вставать и на двор выйти не может. Ныне же — тому назад день или вящще — несмотря на болезнь свою поднялся и стал готовиться в путь — неведомо куда. Мы же, зря его так творяща, не стали мешать, ибо видим, что в скорби и беспамятстве пребывает. Уж не один раз начинал собираться — а сегодня сам оделся в свою одежду, убрал власы и бороду, сел в кресла и всем нам, слугам своим, говорит: «Аз готов есмь, а вы чего ради не собираетесь? Смотрите, скоро за нами будут!» Ныне, видишь сам, сидит, ждет незнамо чего.

— Тяжко, видно, пострадал святейший патриарх! — посочувствовал купец с русским сердоболием. — Да и вы, видно, немало перенесли мучений с тех пор, как отправились с ним в заточение.

— Изволь, — ответствовал инок, приглашая богомольца на деревянные лавки под аркой крепостной стены, — расскажу все по ряду. — Купец сел и приготовился слушать историю, которую можно будет многие годы рассказывать друзьям и знакомым в городах, куда забросят его торговые дела.

— Как осудили нас в шестьдесят седьмом году судьи неправедные, — начал монах, по привычке отождествляя себя с опальным патриархом, — с великою скоростью посадили в сани и повлекли зимним путем из царствующего великого града Москвы в Ферапонтов монастырь. Зима была лютая, теплых же одежд святейший Никон патриарх и мы, сущие с ним воскресенские монахи [217], не имели никаких. Только по нескольких днях архимандрит Новоспасский Иосиф, видя многострадального Никона от зимы согнетаема, умилился и отдал ему из своех вещей шубу и треух. Прочие же, бывшие с блаженным Никоном, сильно оскорбляемы были от зимней стужи и морозов.

Святейший, жалея нас, перед каждым городом или селом хотел послать кого–нибудь купить теплые одеяния. Но суровый пристав наш Аггей Алексеевич Шепелев возбранял это с великим прещением и приказывал солдатам всех встречных людей немилостиво разгонять. Через города и веси проезжали мы с великой борзостью, а когда останавливались на ночь или коней кормили — все дворы заранее от людей солдаты очищали.

В одну из ночей, — продолжал свой рассказ монах, — на таком пустом дворе встретилась нам старушка, что спряталась от солдат в погреб, а когда услышала, что воины ушли и остались в доме только Никон с учениками, вышла. Было ей видение, что едет Никон в заточение в великом утеснении и скудости. Сия же благочестивая, плакав много, вручила святейшему патриарху денег серебряных 20 рублей и довольно одеяний теплых для нас, а наутро вновь в месте тайном скрылась от лютого пристава.