Русские патриархи, 1589–1700 гг - [120]

.

Так, ему сообщали о пьянстве, лености и рьяном местничестве священнослужителей провинциальных храмов, которые в соборах «все считаются между собою о местах и никто не соглашается стать после другого» [197]. Последний бич был Иоасафу хорошо знаком по освященному собору, где столкновения были еще острее. Не хватаясь сразу за все, патриарх попытался утихомирить распри хотя бы среди высших иерархов.

Около 1636 г. им была составлена «Лествица властем» — своего рода табель о рангах для глав епархий и монастырей, призывавшихся обыкновенно на соборы в первопрестольную. Первым в ней шел митрополит Новгородский, затем Казанский, Ростовский и Сарский, архиепископы: Вологодский, Суздальский, Рязанский, Тверской, Астраханский, Сибирский и Псковский, епископ Коломенский.

За то, что основанием для иерархической расстановки служило значение обители, а не церковные степени, говорит помещение игуменов многих видных монастырей выше архимандритов. Здесь Иоасаф был на диво объективен, отодвинув многие влиятельные в его время московские обители ради более отдаленных, но церковно–исторически значительных.

Первым из 46 монастырей был назван Троице–Сергиев, затем Рождественский Владимирский, Чудов (резиденция патриарха), Новоспасский (родовая обитель Романовых), Юрьев Новгородский, Симонов, Свияжский, Андрониевский, Преображенский Казанский, Ипатьев Костромской, Печерский Нижегородский, Хутынский Новгородский, Кирилло–Белозерский, Горицкий Переяславский, Лужецкий Можайский, Богоявленский Ростовский и Богоявленский за Ветошным рядом в столице.

Далее шли монастыри: Спасо–Ярославский, Пафнутиев–Боровский, Иосифо–Волоколамский, Спасский Суздальский, Антониев Новгородский, Псково–Печерский, Соловецкий, Макариев–Желтоводский, Спасский Рязанский, Каменный Вологодский, Отроч Тверской, Вязмицкий Волоколамский, Данилов Переяславский, Ферапонтов, Борисоглебский Ростовский, Солотчинский Рязанский, Спасо–Прилуцкий и Болдин Дорогобужский.

Продолжали список монастыри Вяжицкий и Духов Новгородские, Саввино–Сторожевский, Павлов и Глушицкий Вологодские, Колязинский, Корнильевский Вологодский, Никитский Переяславский, Колоцкий Можайский и Николо–Угрешский [198].

Других архимандритов и игуменов в Москву, по–видимому, не приглашали, а заботиться об иерархии священнослужителей на безбрежных просторах Святой Руси Иоасаф благоразумно отказался. Впрочем, и эта его «Лествица», как и строгая «Память», соблюдалась без особого тщания.

Так, пытаясь сократить в последней уж очень шумное многоголосие и ограничить произвольное «ускорение» священниками службы, патриарх в 1639 г. в изданном под его благословением «Требнике» разрешал (против филаретовского издания 1623 г.) крестить детей скопом, под одну молитву: «Точию имя глаголем коемуждо свое».

Церковных соборов Иоасаф, насколько известно, больше не собирал, а на соборы Земские его со властьми, видимо, не приглашали. Единственное деяние его патриаршества, которое с определенной натяжкой можно назвать политическим, относится к 1635 г., когда русские послы при ратификации перемирия выторговали у польского короля тела царя Василия Шуйского и его родственников [199]. Патриарх с архиереями торжественно встретил гроб самодержца за стенами Кремля, отслужил большую панихиду и присутствовал при погребении в Архангельском соборе (10—11 июня).

Скромность ли Иоасафа, или некие скрытые от нас обстоятельства мешали ему участвовать в Земских соборах — неизвестно. Но в 1637 г. царский указ по соборному приговору звучал любопытно: «И мы, великий государь, приговорили на соборе с митрополиты» и прочими чинами. Без патриарха!

А в 1639 г. на соборе не было и митрополитов, хотя царь хотел знать ответ высшего духовенства на риторический вопрос: что ему делать «за такие злые неправды» с Крымом — посылать далее ежегодные «поминки» али нет?! Участники собора призадумались, просили «срока о том великом деле промыслить» и предоставить им все документы «о позоре и мученье, что делают в Крыме государевым людем».

Подумав, военные заявили, что они «против Крымского царя за такие злые неправды стояти готовы… не щадя голов своих». Благорассудные купцы предложили «за такие злые неправды бусурманом неверным казны не давать, а давать бы казна государевым ратным служивым людем, которым против тех бусурманов стоять».

Столь логичное решение, как известно, никогда не находило отклика у верховной российской власти. Как это, платить своим?! А басурманы (или «немцы», или кто иной) как жить будут?! Царь задумался и потребовал ответ на письме. Но настырные купцы продолжали и в письменном виде вопрошать: «За что ему (Крымскому хану) давать твое государево жалованье?»

Тут Михаил Федорович и прищучил Иоасафа, запросив его с освященным собором мнение. Ответ патриарха и архиереев отнюдь не попал в материалы собора. Он был передан лично государю, а впоследствии угодил в архив Приказа тайных дел [200].

— И аз, богомолец твой, — отвечал царю припертый к стенке патриарх, — со всем освященным собором даем мысль свою. Наш долг молить и просить Бога… о мире всего мира, и о благосостоянии церквей Божиих, и о твоем многолетнем здравии и всего твоего семейства, потому что ты от высшей Божией десницы поставлен самодержцем всея России…