Русские истории - [2]
Шрифт
Интервал
одним из вогульских богов.
Сейчас отзовутся по лонам
удары тяжёлых шагов.
Сейчас вознесутся над склоном
семь жестоколобых голов…
Но, глядя в речные долины
и видя небесное дно,
остыли давно исполины
и остолбенели давно.
И, метя железные стрелы
в их каменные глаза,
вдогонку за нами гремела
в бессильной досаде гроза,
покуда гряда междуречья
виднелась в туманной дали…
Дурацкая блажь человечья —
оставить свой след на земли.
III
Избитая брёвнами запань
уже далеко позади.
Откидывай выцветший запон,
на палубу выходи!
Блескучие блики похожи
на пряди серебряных трав,
и, словно по скошенной пожне,
идут по реке катера.
В бору земляника поспела,
и скоро черника пойдёт.
А там и важнейшее дело
рыбацкое – сёмужий ход.
Охота на всякого зверя —
в открытую и отай…
И напоминаньем о мере
на вырубках – иван-чай.
Тридцать шесть и семь
В городке не высоком, не низком
и тебе от рождения близком
ты живёшь, не меняя прописку,
от добра не желая добра.
Хоть жена мне – а не декабристка.
Да и незачем, коль севера.
Я и сам полюбил их воочью
потаённою белою ночью,
упоённый печорскою мощью,
и того не стереть, хоть убей,
даже тучами, рваными в клочья
о крюки обнажённых ветвей.
И как будто любовь между нами.
Но, как будто в дешёвом романе,
ты меня упрекаешь в обмане
и печальный подводишь итог:
мол, приехал, наплёл, отуманил,
а теперь норовишь за порог…
Севера вы мои, севера…
Я на свет родился не вчера.
Вот и мы первый тайм отыграли
I
Вот и мы первый тайм отыграли.
Тридцать шесть, как один, миновали,
и подумать о том не пора ли,
где роднее и мягче земля?
Все могилы мои на Урале —
за две тысячи верст киселя…
Молодые пускай отмахнутся,
пожилые пускай усмехнутся,
но мгновение – и запахнутся
от промозглого сквозняка,
если в толще земной ворохнутся
потревоженные века.
Я уже отмахнуться не смею,
усмехнуться – ещё не умею,
и осенней порою немею,
глядя, как высыхает трава
и река, остывая, темнеет,
и редеет живая листва…
Что за обереги и чуры?
Повышение температуры,
или просто литература
перехлёстывает за край?
Утончённые мы натуры —
всё Дантеса нам подавай.
Тридцать семь – и зайдётся сердечко,
и мерещится Чёрная речка,
и картонные человечки,
и возвышенные слова…
И затеплившаяся свечка
перед образом Покрова…
Сколько начато – будто начерно,
сил потрачено – точно в дым…
Годы минули – силы схлынули.
Вполовину ли – поглядим…
Или это холодной тьмой —
окаянный тридцать седьмой?
Он у каждого века свой,
если даже век золотой…
Помню похороны отца.
Мы с ним ссорились без конца.
Лей поболе свинца в словца —
лишь бы не потерять лица…
Провожатые вразнобой
сокрушались, что молодой.
Я внимал, головой кивал,
а душою – не понимал.
Но всё менее мне пути
до его сорока пяти…
А как маму мою несли,
не хватило ей там земли,
и лежит от него вдали,
и растут над ней бодыли…
На погосте трава густа,
есть в ограде ещё места —
для себя, а не для меня
припасла их моя родня.
И расти мне в земле иной
новой веткою корневой.
Над Печорой?
Двиной?
Невой?
II
Поубавилась ныне Россия —
коренные да некоренные…
Сколько ратников пьют стременные,
сколько путников на посошок —
так пласты шевелит временные
и волосья иной корешок.
Если он до нутра доберётся,
всё расколется да распадётся —
московиты да нижегородцы…
Как свою ни вынашивай спесь,
из-под всякой земли отзовётся
чудь, земигола, меря иль весь.
Да и сами, сойдясь именами,
мы доныне живём племенами.
И иными когда временами
мы от лучших времён далеки,
кто поможет хотя бы словами?
Корешки, свояки, земляки…
Но куда инородцу податься
и какому народцу поддаться,
за какие колодцы сражаться,
а какие оставить навек?
Где бедою понудишься – братцы! —
и откликнется хоть человек?
Кто, на торную глянув дорогу,
за обитые сталью ворота
перехожему вынесет воду
и не справится, чая вреда:
а какого ты племени-роду
и какого явился сюда?..
В экипаже, по сути, убогом,
упираясь горбом или рогом,
по чащобам, степям и отрогам
материк опоясавших гор
по ухабистым русским дорогам
я изрядно резины истёр.
И в земле золотой или медной,
замечательной и незаметной,
изработанной и заповедной,
в суете городской и в глуши
и закатной порой, и рассветной
не встречал неприветной души.
Спелых яблок на тракт выносили,
невысокую цену просили,
кто, откуда, куда – вопросили
не однажды, а всё не за страх —
любопытствующих не судили
никогда ни Христос, ни Аллах…
Не во многом расходятся правды
у неверных и басурман.
Воды Калки и воды Непрядвы
воедино смешал океан.
И единая нам основа
на грядущие времена —
коль не воинство Пугачева,
так Отечественная война.
И когда, выходя на дорогу,
мне потомок ордынских татар
вдруг воскликнет: «Аллаху акбар!»,
я отвечу ему: «Слава Богу…» —
чтобы в утро лугами росными
не дымами плыла заря,
чтобы яблони медоносные
не ломились плодами зря…
III
Но и впрямь: что нас гонит и гонит
в неизведанные пути?
Отчего изнывает и стонет
неприкаянный дух взаперти?
Отчего, только вскроются реки
и подсохнет окольная грязь,
бьётся птица в живом человеке.
о пруты костяные стучась?
То ли ведреная погода,
то ли ветреная порода,
то ли вечная несвобода
или вешняя колгота.
То ли ветхая изгорода
или дальняя долгота…
От рассвета и до рассвета
нас тревожит и то, и это,
перекатывается лето,
и ещё, и ещё одно —
всё быстрее кружит планета
житевое веретено.
И непрочная нить стекает,
время зыбкое истекает