Русские идут! - [7]

— Извиняюсь, — не отступал бармен, — так хозяин велел. Вот вы с ним и объясняйтесь.

— На. — Гарни подал Левериджу банкноту в пять долларов. — Держи, пока тебе не заплатили.

Леверидж запротестовал, но Гарни запихнул деньги ему за ремень.

— Возьми, тебе говорят. Пока вы языки чешете, я умираю от жажды.

— Добро бы мне действительно нечем было платить. — Леверидж извлек смятую бумажку и положил ее на стойку. — Тогда он был бы прав, но деньги-то у меня будут, раз я заимел работу…

— Ну не потопаешь ведь ты и вправду к хозяину объяснять что к чему, — перебил его рассуждения Гарни.

— Этот сукин сын родного отца заставит платить за выпивку. Скряга, каких поискать.

Выпивку принесли, и Леверидж поднял рюмку.

— За тебя, — объявил он Гарни. Потом добавил: — Твоя девушка очень милая.

— Спасибо, — с горечью отозвался Гарни.

Леверидж хлебнул водки:

— Я слышал, она что-то этакое сотворила в школе?

— Просто попыталась воспитывать ребят по детской психологии, как ее учили в колледже. И чего она там только не нахваталась! Ее даже русскому языку учили, представляешь, какой бред?

— Здесь он ей не понадобится, — проронил Леверидж. — Так, значит, весь сыр-бор из-за русского языка?

— Нет, говорят же тебе, из-за детской психологии. Некоторые дети время от времени чересчур шалят, так Барбара вбила себе в голову, что обязательно должна их понять, перевоспитать. Ну родители ей, конечно, прямо сказали, что это не ее дело, но ведь ее не переубедишь. Ох, чует мое сердце, нарвется она на неприятности… А ведь она еще к тому же и нездешняя…

— Это точно, — отозвался Леверидж. — Я сюда приезжаю уже сорок с лишним лет, а все равно чужак для здешних. Я могу быть сто раз прав, но меня не послушают — чужак, и все тут.

— Ну а Ида Палмер ее попросту выставила. Еще случай: у нее в классе есть малец, который на уроках сосет большой палец. Барбара отправилась к нему домой, и что же? Его отец сидит, смотрит телевизор и тоже сосет большой палец. Ясное дело, тут жалуйся, не жалуйся на парня — все как об стенку горох.

— У всякого есть свои причуды. И он к ним так привык, что думает, будто с причудами не он, а все остальные.

— А гори все огнем. — Гарни залпом выпил рюмку.

— Давай повторим. Это хоть тоску, как пиво, не нагоняет.

После седьмой рюмки Леверидж, закинув голову в потолок, громко запел неожиданно свежим, чистым тенором песню «Ирландские глаза», потом спросил Гарни:

— Ты любишь петь?

— Люблю, а что ты хочешь спеть?

— Что угодно, только назови. Я столько песен знаю, тебе и не снилось.

Гарни задумался.

— Как насчет «Милашки в бикини»?

— Бог мой, — изумился Леверидж. — Я-то имел в виду настоящие песни, вроде «Голубых небес».

Он спел ее задушевно и тихо, потом начал петь снова, погромче, уже с актерскими жестами и в быстром темпе. Когда он кончил, раздались насмешливые аплодисменты и кто-то сказал:

— Боже правый, Леверидж, тебе бы в опере выступать…

— Я и понятия не имел, Олин, что ты так хорошо поешь, — с чувством произнес Гарни.

— Это ерунда, — отмахнулся Леверидж, — а вот послушай… — Он набрал в легкие побольше воздуха и только начал «Я могу дать тебе только любовь», как подошедший бармен тронул его за руку:

— Не шуми, Олин.

Леверидж удивленно посмотрел на него:

— В чем дело? Я кому-нибудь мешаю?

— Пой потише.

— Ну извини. Я не знал, что младенчикам вроде тебя пора баиньки.

— Просто не надо так орать, — посоветовал бармен. — Люди сюда отдохнуть пришли, имеют полное право…

Гарни неожиданно охватил гнев.

— Что ты там болтаешь? Какое еще право?

— Неважно, — произнес Леверидж, опуская ладонь на плечо товарища. — Если здесь нельзя петь, мы пойдем туда, где можно.

— Ты прав, черт возьми! — процедил Гарни, не сводя глаз с бармена. — Не к чему оставаться в этой дыре ночь напролет.

— Спокойной ночи, парни, — отозвался тот, — спите крепко.

Приятели вышли. Сияла полная луна, и ее свет, словно хлопья снега, падал на улицу и безмолвные дома. Гарни глубоко вдохнул холодный ночной воздух.

— Хорошо! Куда пойдем?

— Давай ко мне, — предложил Леверидж, — это недалеко.

— Недалеко? Больше трех миль тащиться.

— Я каждый день хожу пешком по три мили и даже больше. Пошли.

— А я не люблю ходить пешком, разве что по надобности. Вон моя машина, подъедем. А выпить у тебя найдется?

— Кроме керосина — ничего.

— Тогда надо чего-нибудь взять. Что ж за песни на трезвую голову? А мы сейчас как стеклышки.

В лачуге Левериджа была только одна комната. Поперек койки валялось рваное одеяло, в ногах стояла древняя керосинка, скорее всего, добытая на городской свалке. В углу — печурка, около которой были свалены сучья и щепки. Рядом стояло кресло, явно позаимствованное там же, где и керосинка. Комнату освещал фитильный фонарь, поставленный на дощатый ящик. На другом ящике размещались ветхий граммофон и стопка старых пластинок. Никогда раньше Гарни не был в жилище Левериджа и сейчас оглядывал его с любопытством.

Хозяин отладил фитиль у фонаря, набил щепками печку и, накрыв их сверху мятой бумагой, развел огонь.

— Сейчас согреемся, — сказал он, разгребая хлам в углу. — Наступают настоящие холода, без печки никак не обойтись.

Он нашел стакан, обтер по краям рукавом и протянул Гарни.