Русские дети - [42]

И ты честно тащишь эту тяжесть половину пути, выдохшись окончательно, а потом встречаешь пьяненького Тимку-безногого, который лезет обниматься за коленки и всё время кричит, что ты ему как сын, что он с твоим папкой, когда маленький был, «у-ух, чего творил».

Но это ничего, зато Тимка ставит на свои культи половину винограда, и вы с ним катите по центральной улице города, жуёте немытый виноград («Продрищемся – здоровее будем!» – говорит тебе Тимка), разговариваете почему-то о спринте, и ты только сейчас понимаешь, что всё это у Тимки когда-то было – и сын, и спринт, и виноград, и… да – и ноги…

А он только знай себе кричит:

– Догоняй, шибздик двуногий! – и летит с горки прямо к твоему дому, не рассчитав и врезавшись плечом в ворота, не унывая и лишь поёживаясь от виноградин, попавших за шиворот во время падения.

…А потом наступает зима, уже нет винограда, у вас снова сидит Тимка и прихлёбывает чай из зверобоя, собранного в берёзовом околке бабушкой; колючие пучки этой травки висят над печкой и пахнут, в чашке переливаясь золотом и солнцем.

И ты вспоминаешь про цукаты на веранде, упрашивая маму по телефону позволить открыть банку с ними.

– Ешь, Тимку угости и Наташке с Димкой оставь. Отцу там чего-нибудь собери на стол, сейчас с работы придёт…

И ты бежишь, спотыкаешься на тёмной веранде, шикаешь, отмораживая пятки на ледяном полу, находишь, чуть не разбив, ту самую банку, прихватываешь вместе с ней перекрученные лимоны с сахаром, завариваешь свежий чай и выставляешь всё это богатство на деревянной плошке перед Тимкой. А он важно выливает горячее и пахучее в блюдце, прихлёбывает с него, как купчиха на какой-то картине, и сам прыскает с тобой, обжёгшись от своего мощного и громкого хлюпа.

И ты режешь хлеб, намазываешь масло, загадывая – кто первый придёт, мама или отец. И если отец – прыгнешь ему на шею и скажешь:

– А у нас дядь Тима, он мне из клёна юлу вырезал!

А если мама:

– А что зайчик передал?..

Ты уже большой, это только младшие верят, что мамины вкусности, такие же бутерброды с маслом, передаёт зайчик, но тебе-то известно, что это её несъеденный обед, но всё равно:

– А что зайчик?..

И потом приходит отец. Ты бросаешься к нему, и он садится, отпивает глоток чая, вдыхает запах цукатов и спрашивает дядь Тиму:

– Может, достать чего, разлить?..

А Тимка говорит:

– Не-е, Коль, не надо, хорошо у вас и так… Дом.

А ты говоришь:

– Дядь Тим, а ты живи у нас, и у тебя тоже будет дом, а папка тебе новые ножки сделает, а?..

А Тимка почему-то отворачивается, дёргает щекой, молчит, сжав твоё плечо, а потом говорит чуть дрогнувшим голосом:

– Разлей все ж… за новоселие, а то горчит что-то в горле.

А ты съедаешь ещё один цукат, теперь уж точно самый последний, и тебе так сладко, как бывает только в семь лет.

Пряники

В детстве болеть было приятно. Отец строжился, выговаривал за любую провинность, но если кто-то из нас хоть чуток заболевал – батя даже в лице менялся.

Лежишь: жар, рвота, перед глазами всё кружится; воскресенье, врачей не дозваться. Отец лечит по-своему, травки и взвары мне подаёт на ложечке весь день, губами лоб трогает, обнимает. Мама рядом переживает, тряпки мокрые меняет, книжку читает вслух.

К ночи становится чуть легче. Наконец-то хочется есть, только непонятно, чего именно. Не опостылевший бульон, не кашу…

– Молочка бы, пап… и пряников, свежих, с карамельной корочкой…

И будит папка среди ночи тёть Шуру, у которой дойная корова, просит чуток молока.

А пряники – те только в магазине, да время-то уже…

И ем я среди ночи пряник, запиваю парным домашним молоком – «казённое» мне нельзя, плохо мне с него. А батя положил голову на забинтованные почему-то руки – спит прямо за столом.

Наутро я просыпаюсь от строгого чужого голоса. У печки сидит участковый, разложил на коленках какие-то официальные бумаги и папку спрашивает:

– Зачем стекло высадил?

– Пряники взял… Я ж деньги на прилавок положил.

– Да видел я… Татку-продавщицу не мог, что ли, разбудить, коль приспичило?

– Да не было её, загуляла где-то… А как догадался-то?

– Так кровь же по снегу до самой твоей двери. Тоже мне тать…

Участковый смотрит на меня, видит в изголовье смятой постели ковшики с отварами, тазик с полотенцем, пузырьки лекарств.

– Старший, что ли, захворал?

– Старший. Не ел ничего. Пряников захотел…

– Ладно. Напишу «неустановленные хулиганы». А стекло – вставь. Татка верещит, грозится виновнику башку пробить – весь магазин ей выстудил. Как ты только решётку своротил… Ну ладно… Кровь у дома затри.

А сестрёнка сидит у стола и требует пряник себе:

– Тебе же для меня не жалко, да?..

Мне и вправду не жалко, я уже здоров.

А последний пряник мы делим на всех.

Чапаев

За кого нынешние пацаны играют в войнушку – не представляю…

Мы-то играли, конечно, за красных.

«Наши» лежат в окопах, притаились, а каппелевцы идут цепью. Человека три – больше за белых не находилось желающих.

Я за вражескую сторону часто играл, прямо беда какая-то – то беляки, то предатель-комсомолец на городском театральном конкурсе. Даже интересно было – стану ли когда-нибудь героем на сцене.

Так и не сложилось.

А тогда, в детстве, идёшь цепью на красных – и немного обидно: у вас дисциплина и погоны, белая кость, – а эти, с пулемётами и Анкой, должны победить. Потому что