Русские дети - [15]

– А теперь я живу один.

– У тебя, наверно, родители умерли?

– Нет, и мама, и папа живы.

– Как же это ты живёшь один? Ничего не понятно. Где живёшь-то один?

– Здесь, в лесу.

Историки, чтобы немного просветлить начинавший ускользать разум, налили по граммульке и выпили.

– Убежал из дома, что ли?

– Зачем убежал? Прогнали.

– Родители?!

– Ну и родители тоже. А так-то меня все прогнали, вся деревня. Родители вначале пробовали спорить, но потом им всё рассказали, и они тоже прогнали.

– Господи! – вырвалось у одного. У другого зачесалось под ногтями. – Да за что же прогнали-то тебя, мальчик?!

– Колдун я.

– Как это – колдун? Ты что, серьёзно, что ли? Или это деревенские так тебя назвали?

– Они узнали, что я колдун, и прогнали из деревни.

– Ты – колдун?!. Ну и как же ты это делаешь?

– Чего?

– Ну, колдуешь…

– Я не знаю, просто когда чего-нибудь захочу, то оно и выходит. Ну, могу, чтобы осенью, там, цветы какие зацвели. Или чтобы стая птиц прилетела и осталась ночевать, где я захочу. Или чтобы ветер прилетел и повалил сухое дерево. Светлячков люблю…

– А покажи нам, мальчик, чего-нибудь.

– Не могу я просто так, дяденьки. Получается, только когда захочу… Вначале хотели убить, а потом просто прогнали.

– Да что же ты им такое сделал-то, что они так с тобой?..

– А я им ничего и не делал. Это они про меня всё сами придумали. У кого что случится, то, значит, я виноват, наколдовал. Корова, там, помрёт, дом сгорит – всё я. Я-то не знал, что молчать надо, что не надо им говорить, что я умею.

– Ну, ладно – эти идиоты, алкаши, но родители-то?! Мать что же?!

– А мамка стала говорить, что я так делаю, что сестра Жанка замуж выйти не может. И что Серёжка – он младше меня был – под трактор попал. Ты, говорят, погубил.

Мальчик заплакал и сквозь слёзы, всхлипывая, по-детски стал тянуться словами ко взрослым, как бы пытаясь вытащить из сердца непомерную для ребёнка занозу безжалобья.

– А я не могу плохого, я могу только просто так, чтобы… чтобы красиво было и чтобы мне от этого радость… А они не верят. Били долго, теперь одно ухо не слышит… Я не могу плохо, дяденьки…

Всё это было непереносимо. Особенно для сердец, покрытых непрочной защитной плёнкой университетской размеренности, которая сразу же стала отколупываться, а под ней – нетренированное, не знающее что и как, могущее адекватно реагировать лишь во время гражданских панихид.

– Да что же это такое, мальчик, творится-то… – даже ошалело рванулись налить ему. Однако мальчик, ещё не отвыкший от деревенского уклада, выпил, поблагодарил и успокоился.

– Ну вот и ладно, вот и хорошо, – поглаживал парнишку по плечу доцент в очках с толстыми стёклами. – Вот и ладно.

– Есть-то хочешь?

– Угу. – И принял из рук в руки разогретую на костре и вспоротую охотничьим ножом банку тушёнки.

– А что же ты тут ешь?

Мальчик глотал, потом говорил два-три слова и снова жадно глотал:

– Грибы собираю… ягоды, рыбу… ловлю, силки… ставлю – птицы, петлёй… зайца иногда получается…

– Да ведь зима скоро, как же ты тут?

– А я землянку вырыл, огонь жгу.

– А спички-то? Откуда?

– Ну, я когда замерзну, то очень хочется огня. И он зажигается.

– Ах да… Но ведь, наверно, скучно? Хотел бы опять в деревню?

– Не-а, убьют. Особенно Никишин, он, когда уже передумали меня убивать, всё равно хотел. Так даже связали, пока я не ушёл. У него машину кто-то поджёг, а я… – И мальчик опять начал потихоньку всхлипывать.

Дали кружку с чаем, бухнув туда пять столовых ложек пес ка. Глотание обжигающего чая успокоило мальчика.

– А я тут книжки вспоминаю – про Бульку, про живую шляпу, про Винни-Пуха… Я раньше в клубе много читал… А теперь вот вспоминаю… Ещё я люблю представлять, что будет.

– Как это?

– Ну, я могу узнавать, что будет.

– Предсказывать будущее?

– Ну, представлять, узнавать. Я сяду потихоньку и смотрю… Ну, как телик. И всё потом так и получается…

– И что же с тобой будет?

– Не-а, про себя я не могу. Могу только на кого смотрю. Ну и даже про зверей могу узнать, кто его съест. А про деревья совсем неинтересно. Всё стоит и стоит. Потом сухое вижу, потом – как падает. А иногда от молнии, или наши спилят, деревенские.

– Ну а про нас-то можешь что-нибудь сказать?

Мальчик замер. Глаза его остекленели, и лишь бьющаяся на виске жилка выдавала присутствие подкожного движения жизни и мыслей…

Тени от костра плясали на лице мальчика, создавая ощущение хаотично мелькавших лампочек компьютера, переваривающего внутри себя сложную программу…

Вдруг мальчик резко встал:

– Спасибо вам за всё, дяденьки, – и как-то лубочно поклонился, явно намереваясь уходить.

– Постой, так что скажешь-то?

– Вас убьёт Санька, Прохорычев сын. Из-за ружей ваших. И спирт у вас есть, на клюкве настоянный.

И стремительно не ушёл даже, не растворился в тупом бельме природы, а упорхнул. Именно упорхнул, унося себя, свою загадочную жизнь, свою тайну и недетскую ношу. Упорхнул, не дожидаясь, пока они нервически отсмеются над пророчеством, выпьют для успокоения по полстакана, а потом предложат ему ехать с ними в Москву, где ему…

И буквально в тот же миг из ближайших кустов шарахнули два выстрела, первый из которых услышал лишь только антидетерминист, поскольку детерминиста сразу же завалило лицом в костёр. Вторым выстрелом его неразлучного друга и вечного оппонента отшвырнуло к сосне. После переламывания стволов, выкидывания гильз и вставления новых патронов прозвучало ещё два выстрела – уже на всякий случай, для подстраховки.