Русские беседы: лица и ситуации - [76]

«Вы писали мне недавно о принуждении в делах веры, что душа ваша не принимает этого. Да чья же душа может это принять! […] сколько бы мы ни говорили о свободе и непринуждении в делах веры, слово это, в существе истинное, будет так же рассыпаться в соприкосновении с действительностью, как слово проповедников мира о беззаконии и греховности войны. Кто не согласится с этой истиной; но какой-то безумец-правитель решится, быв окружен жадными врагами-соседями, распустить у себя войско и расковать мечи на плуги? […]

Какова наша церковь – это показывала нам история и покажет еще: церковь наша – одно с народом – не лучше его и не хуже. В этом ее великое качество. Но Государство обязано понять его и обязано защитить ее. От кого? от целой армии дисциплинированных врагов ее и наших – всяких вероисповедных пропагандистов, которые, пользуясь простотою народной, бездействием правительства, условиями пространства и бедной культуры, врываются, как волки, в наше стадо, не имеющее достаточно пастырей. Стадо это – наша будущность; что сегодня не может быть в нем возделано, то будет возделано через десятки лет, но покуда – мы должны оберегать его от волков»[422].

Впрочем, сам Победоносцев вполне воспринимал понятийное напряжение, существующее между утверждением «свободы церкви» и отстаиванием попечительной и ограничительной политики – в связи с чем в статье «Болезни нашего времени», наиболее пространной из включенных в «Московский сборник», он предпринимает попытку дать новое понимание «свободы». Последняя трактуется им теперь исключительно нейтрально – она «есть […] лишь естественное условие причинной связи в действиях воли человеческой. В этом смысле она производит явления и действия самые противоположные – добрые или дурные, полезные или вредные и гибельные»[423]. Посему теперь требование «свободы» выступает как неопределенное – свобода не есть благо само по себе, а нечто, что в своем характере как блага или зла обусловлено иным. Так как не всякая свобода есть благо, то она подлежит ограничению извне – и источником этого ограничения является «авторитет»[424]. Если бы последний имел только внешний характер, то борьба эта «не имела бы исхода», однако «в душе человеческой» есть «внутренний судья», «совесть, средоточие и опора суда нравственного», которая «одна дает нашим действиям правую силу»[425] – т. е. то, что способно признать требование авторитета как справедливое и сотворить из воли «силу свободную», т. е. господствующую «над побуждениями инстинкта»[426]. «Авторитет» тем самым трактуется как то, что накладывает на нас ограничения, которые нами могут признаваться несправедливыми, но мы признаем за ним право накладывать их на нас или не можем противиться им (т. е. в данном случае Победоносцев сливает воедино auctoritas и potestas, мысля второе скорее как частный случай первого, то, что возможно только постольку, поскольку в конечном счете отсылает к некоему авторитету), а гармоничное состояние заключается в совпадении требований справедливости и накладываемых на нас извне ограничений и накладываемых нами на самих себя.

В целом предложенная им теоретическая рамка применительно к российской монархии включала пять элементов:

(1) самодержца – личное начало власти и одновременно персонифицированный принцип, стоящего над любыми группами, сословиями и классами, но при этом монарха «национального», «русского»: он должен был быть «Русским Государем»[427], царем «народа»[428] (господствующего), по выражению «Московского сборника», в то же время соблюдая справедливость в отношении прочих[429]. Всякая власть стоит верою, «доверие массы народа к правителям основано на вере, т. е. не только на единоверии народа с правительством, но и на простой уверенности, что правительство имеет веру и по вере действует»[430], а в идеале самодержец сливает душу с народной. Так, перед коронацией Победоносцев писал Александру III: «Господь да хранит вас, всемилостивейший государь, в тишине уединения, пока народная душа готовится соединиться с вашею в великом акте венчания»[431]; о самом акте: «Мы стояли и плакали, и вашему величеству послал Господь радость великую, в которой поистине душа ваша сливалась с народною душою. […] У всех теперь точно великая поэма народной жизни совершилась в душе, это великое и высокое чувство»[432], а в поминальной речи утверждал для всего царствования: «душа народная слилась с его душой»[433];

(2) «истинно русских», «живых русских людей» или хотя бы тех, в ком, как в графе Н. П. Игнатьеве, «звенит серебро русского инстинкта»[434] – способных слышать голос «простого народа», отзываться на запросы «жизни», сочувствовать «живому делу», тех, в ком образование и воспитание не истребило или не изменило до неузнаваемости «русской души»;

(3) [интеллигенция], тех, кто усвоил «отвлеченный идеал»[435], утратил связь со своим народом, «заключившие себя от всего мира в скорлупу отвлеченного мышления»[436]. Так, сугубо критически восприняв представленный Б. А. Чичериным после 1 марта 1881 г. проект созыва законосовещательного представительства