Русские беседы: лица и ситуации - [63]
Московский Почтамт продолжает добросовестнейшим образом пересылать мне письма, адресованные на мое имя, но как Председателю Слав. Общества. Это все еще письма из Слав<янских> земель, но преимущественно из Южной Болгарии и Македонии: стоны и вопли. «Скажи, Москва, что нам делать, и мы повинуемся Твоему Гласу!» и пр. в таком же роде. Тут есть письма и от Митрополитов, стало быть сановитых лиц. Но полагаю, что эти писания скоро прекратятся, благодаря иностранной прессе, которая с единодушным злорадством встретила весть о ликвидации Общества и моем изгнании, обзывая Общество le comite panslaviste revolutionaire[324], и конечно теперь довело о том до сведения и Болгарских захолустьев. Меня очень затрудняют эти письма. Что могу я на них ответить! Всё и все увязли в каком-то болоте, из которых мыслью и словом не вылезть.
Многому поучает непосредственное ощущение нашего сельского мира. Тут еще такие непочатые руды всяческой силы и преимущественно силы духовной. Им, этим миром, только и держится Россия. Может хоть опять разбиться в дребезги Государство, как в 1862 году, и опять эта почва возродит его снова… Все эти учения, доктрины нигилистов и социалистов – расстелятся по этому славянскому простору, как дым по степи. Как она хороша, эта Русь, именно тем, что казенная правда никак не влезает в ее душу и не вытесняет в ней закона совести, как это мы видели в Германии, в других странах, где сама душа народа уже отравилась началами внешней, формальной, государственной правды. Кстати; я полагаю, что многие не поймут в стихах моих выражения: звук победной песни, забыв, что на литургии ежедневно возглашается:
«победную песнь певце, вопиюще…… осанна Вышний».
Вчера получил письмо от Е<катерины> Фед<оровны>[325], в котором она пишет, что Эдитта Фед<оровна>[326] привезла ей всю свою переписку с Ю<рием> Ф<едоровичем>[327], и она (Е<катерина> Ф<едоровна>) с увлечением и наслаждением ее читает[328]. Она в восторге от писаний самой M-lle Raden.
Целую Ваши ручки, любезная Графиня. Будьте все-таки осторожны с Маттеелем. Его лекарства сильные и неизвестные яды.
Ваш душой Ив. Аксаков.
5 Окт. 78.
Варварино.
Как я рад и счастлив, дорогая Марья Федоровна, если мог хоть невольно своими – кстати подвернувшимися под Ваши глаза – стихами рассеять Ваше недоумение и удержать Вас при Вашем деле. Обязательное внешнее дело – вещь спасительная, – по-видимому отвлекает, в сущности помогает внутреннему строению человека, отвлекая его от постоянного разбереживания душевных ран, от обессиливающего grübeln[329]… Не напоминают ли Вам, и Александре Николаевне Бахметевой[330] и еще может быть некоторым мои стихи то давно прошедшее время, когда поэзия и вообще «эстетика» так много значили в жизни? С ними даже неудобно было бы и выступить в печати в настоящую пору… Я имею некоторый повод думать, что мое возвращение, стало быть и мое возвращение, наше свидание не состоится так скоро, именно потому между прочим, что прямого повода к ссылке не было, что скорое возвращение совершенно бы обессмыслило принятую меру. И в самом деле если это кара, то она может быть вразумительна и назидательна, когда знаешь за что, а этого именно в настоящем случае и нет; но даже и как кара, удаление в деревню два ме<сяца> или три месяца <вставлено над строкой: лета и> прекрасной осени – едва ли соответствует такому смыслу: это <вставлено над строкой: было бы> не больше как une villégiature forcé[331]. Если эта мера предпринята не столько в виде кары, сколько в видах административного удобства или из иных расчетов, так нет причины полагать, что эта мера удобства стала излишнею…
В своих бумагах я нашел стихи, написанные мною в Петербурге, через несколько дней времени после ареста Ю<рия> Федоровича[332] в 1849 г., в Марте месяце – и за несколько дней до моего собственного ареста[333]. Оно озаглавлено: «Ответ на письмо N. N.» Я припоминаю, что был приглашен на какой-то раут или обед или ужин одним из знакомых Юрия Федоровича и нашел неприличным такую затею для приятелей арестованного. Но такая досада, никак не могу припомнить, от кого было приглашение, и кому я отвечал! Был ли это граф Дм. Андр. Толстой[334], или А. Вл. Веневитинов[335], или Кн. П.А. Вяземский[336] <вписано над строкой: или А. О. Смирнова[337] (едва ли)> – никак не припомню, но в то время (я только что приехал в Петербург из Бессарабии[338]) у меня других знакомых, которые бы могли дать пиры или рауты, никого не было[339]. Конечно, Ю<рий> Ф<едрович> никогда не узнал об этих стихах, потому что он уехал из Петербурга когда я еще сидел в III Отделении[340], а меня Перовский потом удерживал в Петербурге до конца Апреля. Не помню, был ли он еще в это время в Москве[341], где я остался дней 10, не больше, проездом в Ярославль – по службе. Я сам об этих стихах совсем забыл! Они не попались при обыске потому что дня за два до обыска А. О. Смирнова, почему-то беспокоившаяся что и меня могут арестовать или по крайней мере обыскать, уговорила меня принести к ней на сохранение все мои рукописи и, – что я и исполнил, оставив у себя только «Бродягу»
