Русские беседы: лица и ситуации - [33]

.

В результате Уваров избрал иную тактику, не надеясь, чтобы вновь подвернулась какая-либо статья, удобная как повод для запрещения журнала, он, по совету Д. Н. Блудова, поручил одному из чиновников министерства, молодому Брунову[160], систематически просматривать журнал и сочинения Полевого, выбирая материал, могущий быть поставлен в вину – наказанию надлежало подвергнуть не отдельный текст, а само «направление», оно же доказывалось по совокупности отдельных, рассеянных в разнообразных текстах, выражений[161].

Последующие события широко известны: после публикации отрицательной рецензии на Высочайше одобренную пьесу Н. Кукольника «Рука Всевышнего Отечество спасла» (1834) Полевой был доставлен в Петербург в III отделение, допрашиваем начальником III отделения гр. Бенкендорфом и министром народного просвещения С. С. Уваровым, который опирался на составленную Бруновым тетрадь, и затем отправлен тем же путем в Москву, куда вслед за ним последовало и принятое Высочайшее решение о запрещении «Московского телеграфа». Кн. П.А. Вяземский спрашивал у И. И. Дмитриева, литературного патриарха и бывшего министра юстиции, ближайшего друга Н. М. Карамзина:

«А что говорят в Москве о падении Телеграфа? То-то рассуждений, толкований, шума. Признаюсь, существование Телеграфа в том виде, в каком он был, могло быть сочтено за неприличность не только литературную, но и политическую; а все жаль, что должны были прибегнуть к усиленной мере запрещения, когда давно должны были действовать законные меры воздержания. Телеграф, удержанный в границах цензуры, а не пользующийся, не в пример другим, правом какой-то лиценции, упал бы сам собою, особливо же при появлении Библиотеки[162], которая вообще удовлетворяет потребностям нашей провинциальной и журналолюбивой публики. Все достоинство Телеграфа в глазах многих было его franc parler, в хвост и голову. Цензура, действуя на него как на прочих, показала бы ничтожество его, ибо он брал не талантом, а грудью. Запрещением он в глазах многих делается жертвою, и во всяком случае заплатившие подписчики его становятся жертвами. Теперь я полагаю, что он молит Бога, чтобы запретили Историю его: это было бы лучшее средство для него поквитаться с публикою»[163].

В дневнике А. В. Никитенко сохранился рассказ о его разговоре с министром вскоре после запрещения «Телеграфа»:

«Министр долго говорил о Полевом, доказывая необходимость запрещения его журнала. – Это проводник революции, – говорил Уваров, – он уже несколько лет распространяет разрушительные правила. Он не любит России. Я давно уже наблюдаю за ним; но мне не хотелось вдруг принять решительных мер. Я лично советовал ему в Москве укротиться и доказывал ему, что наши аристократы не так глупы, как он думает. После был сделан ему официальный выговор: это не помогло. Я сначала думал предать его суду: это погубило бы его. Надо было отнять у него право говорить с публикою – это правительство всегда властно сделать, и притом на основаниях вполне юридических, ибо в правах русского гражданина нет права обращаться письменно к публике. Это привилегия, которую правительство может дать и отнять когда хочет. Впрочем продолжал он, известно, что у нас есть партия, жаждущая революции. Декабристы не истреблены: Полевой хотел быть органом их. Но да знают они, что найдут всегда против себя твердые меры в кабинете государя и его министров. С Гречем или Сенковским я поступил бы иначе; они трусы; им стоит погрозить гауптвахтою, и они смирятся. Но Полевой – я знаю его; это фанатик. Он готов претерпеть все за идею. Для него нужны решительные меры. Московская цензура была непростительно слаба»[164].

Обратим внимание на то, что министр в разговоре с чиновником не очень высокого ранга нашел нужным столь подобно излагать свою позицию и «доказывать необходимость запрещения,» несмотря на то что решение было принято, оно отнюдь не встретило не только широкого одобрения, но и понимания. Сам Никитенко познакомился с Полевым менее чем за два месяца до приведенного выше разговора с министром и так описывал его наружность и произведенное им впечатление:

«Это иссохший, бледный человек, с физиономией сумрачной, но и энергической. В наружности его есть что-то фанатическое. Говорит он не хорошо. Однако в речах его – ум и какая-то судорожная сила. Как бы ни судили об этом человеке его недоброжелатели, которых у него тьма, но он принадлежит к людям необыкновенным. Он себе одному обязан своим образованием и известностью – а это что-нибудь да значит. Притом он одарен сильным характером, который твердо держится в своих правилах, несмотря ни на соблазны, ни на вражду сильных. Его могут притеснять, но он, кажется, мало об этом заботится. “Мне могут, – сказал он, – запретить издание журнала: что же? я имею, слава богу, кусок хлеба и в этом отношении ни от кого не завишу”»[165].

Полевой недооценил степень своей зависимости: журнал ему вскоре и правда запретили, но, оказалось, что и достать свой кусок хлеба – в том числе и буквально – окажется очень сложно. Уваров настаивал: «надо […] отнять у него право говорить с публикою» – тогда как Полевой пока еще думал, что речь идет лишь о закрытии журнала.