Русская война: Баснословия о первых князьях - [23]

Очень выразительно во всём тексте договора проводится использование термина «русь», «русский»: это не этноним и не социокон, а обозначение суперэтнической государственной принадлежности, понимаемой особым образом как слитная всеобщность: «Мы от рода русского» почти в смысле Бориса Полевого «Мы советские люди» – открывая договор, она оглашается высшей прерогативой над всеми прочими уполномочиями, равноценная божественной. Это идеогема социума, реализующая себя в политиконе. Столь разноязычные корневые основы имён послов, выявленные лингвистами за вековую полемику, весьма это подтверждают.

Но так ли прямо, в рамках вневременного, т. е. обломавшего по длительности путешествия через социумы-миры многоцветие значения слова, реализован этот мировоззренческий посыл? На всём тексте договора доминирует парадигма «русский» – «христианин»; «великими в Боге самодержцами» утверждена византийская сторона – а где инвектива высшей силы с русской стороны? Она сразу возникает, если только посыл «мы от рода русского» будет прописан – в соответствии со смыслом – чуть по другому: «мы от Рода Русского», сразу восстанавливая целостность явленных сторон на всех уровнях, от послов и придворных до Русского и Христианского Богов… А И. И. Срезневский и Б. А. Рыбаков получат столь желанное им подтверждение теории об исходном единобожии восточно – славянского социума-пантеона, но не в Перуновом громе и молнии, а в Роде, одновременно и боге, и главе-прародителе пантеона, и олицетворённом пантеоне; столь удобном в применении к христианскому и иному единобожию.

Но прерогатива небесная должна быть реализована в прерогативе земной.

Очень точно воспроизведённый статус и прерогативы византийской стороны: «Лев, Александр и Константин, Великие в боге самодержцы, цари греческие» – требовал такой же точной верификации и русской стороны в переговорах, а она оказалась значительно сложней. В рамках преамбулы Олег заявлен главой федерации, выступающий не только от себя, «великого князя русского», но и от подручных ему «светлых и великих князей» и от «его великих бояр», что заявляет контур и политической, и феодально – сословной лестницы с вполне очевидным ограничением самодержавия верховного сюзерена не только автономией территорий с собственными «светлыми и великими князьями», но и согласием своих «великих бояр». От заявленного вотума 3-х социальных институтов и открываются переговоры русской стороной. И византийская сторона, без сомнений немало поднаторевшая с 860 года в восточно – русских делах, признаёт правомочность русских послов на ведение переговоров в такой атрибуции. Ту же социально – политическую ограниченность прерогативы «великого князя русского» демонстрирует и процедура заключения договора 944 года, принятого на совете князя с дружиной и клятву соблюдения которого принес не только Игорь, но и его дружина на роте оружием – вполне очевидно, что императорская гвардия в Константинополе ничем этим не озадачивалась.

Родовое начало, терзающее себя поиском взаимопреемлемого компромисса общеродовой справедливости и неравенства человеков в нём, ярко выразилось в заявленной договором первой правовой норме: «Об этом: если кто убьёт, – русский христианина или христианин русского, – да умрёт на месте убийства. Если же убийца убежит, а окажется имущим, то ту часть его имущества, которая полагается по закону, пусть возьмёт родственник убитого, но и жена убийцы пусть сохранит то, что полагается ей по закону».

Уже в рамках дипломатической стороны политики бросается в глаза ещё одно обстоятельство: договор обсуждался и был принят в момент болезни и около смерти императора Льва Философа, когда его малолетний сын Константин был провозглашён наследником при регентстве императора-соправителя Александра, что выразительно прописано в тексте – но было бы естественно, что такая же норма была означена и в отношении Олега, человека преклонного возраста, правившего уже 30 лет; естественно и разумно на фоне крайне опасной внешне-политической обстановки для византийской стороны было бы ожидать, что Константинополь предохранительно обяжет верности договору и наследников Олега, настояв на оглашении их имён в тексте документа – этого нет.

Олег, при полной документированной объективности, выступает в непроницаемой семейной, родовой, национальной анонимности: «аки благ, аки наг, аки нет ничего»…

Впрочем, в ЛЛ, после текста договора 912 года стоит живописное предание о смерти Олега Вещего от его любимого коня; там же утверждается нахождение его могилы на Щекавице; но то, что это далеко отстоящая от событий вставка свидетельствует подразумеваемый летописным описанием обряд похорон трупоположением, что было не принято вплоть до 970-х годов, и летопись особо отмечала пожелание княгини Ольги не делать ей языческой тризны. С лёгкой руки ак. Б. А. Рыбакова, эпическое предание о смерти Вещего князя от его любимца стали трактовать как оценочно-негативное, но более естественным выступает в эпизоде назидательный фатализм: «О судьбы не убежишь», «Что на роду написано»…

Выйдем за пределы вылизанной от недомолвок ЛЛ: русские летописцы указывают 3 места могил Олега: в Киеве, Ладоге и «за морем»… т. е. нигде. Но далее в ЛЛ есть очень выразительное замечание: «И было всех лет его княжения тридцать и три», т. е. с 879 года Олег не регентствовал, а КНЯЖИЛ… И кому передаст престол?