Русская весна - [9]

В социальную сеть ограбленных,

Отодвинутых от стола,

По апрельской земле коричневой

Ветры буйные распластав,

Отдает ледяной опричниной

Серый вереск погранзастав.

Как оке будет – надолго ль, накрепко ль?

Европейский ли содомит

Нефтеугольной вспыхнет Африкой,

Снежной Арктикой задымит?

Не бубоны б теперь отыскивать,

Мертвых прадедов укорять,

А от скотства поправить изгородь,

И не наново – вдругорядь.

В этом городе, ломком, путаном,

Словно Отче Наш, заучу,

Светоносную степь над Бутовым,

Либеральную к сволочью,

Потому что Вселенной родственны

И чужим языкам горьки

Русских вёсен седые отсветы,

Звездопалые огоньки.

«Когда их жгли, в Москве была жара»

Когда их жгли, в Москве была жара,

Струился воздух, плавились кондеи,

И жизнь текла, едва полужива,

Почти такой, какой ее хотели,

Разрублено шипела рыбья плоть,

Горючим спиртом жегся каждый продых

И силился сознанье пропороть

Больничный кафель в красноватых ромбах.

Поскрипывая в духе арт-нуво,

Катились дни, ленивы и прекрасны,

И не было средь них ни одного,

Кто был солдат и выполнял приказы.

Никто из них не грел щекой приклад,

Ушей не зажимал, не выл спросонок

В чаду моторизованных бригад

На месте друга находя кроссовок.

Ветвей древесных зыбкие клешни,

И зябкий пух, и тени на фасаде

Познали мы в тот миг, пока их жгли,

И пламя тихо подступало сзади.

«Судьбу просиживая сиднями…»

Судьбу просиживая сиднями,

Не стали ни мудрей, ни старше,

Годами пялясь в небо синее,

Людской подверженное саже.

О, где ж ты, где ж ты, время летнее,

В каких запряталось новинах,

Когда покой – не привилегия,

Но достояние невинных.

Что раны? Резаным и колотым,

Смердеть им, под бинтами прея,

Как вестникам летать по комнатам,

Седые сбрасывая перья.

От клекотания и кликанья

Сползти бы в темень, будто аспид,

Пока земля, от крови липкая,

Стеной встаёт и тут же гаснет.

Готовься же. Клыки оскаливай,

Язык вывешивай багровый,

Пока над пустошью асфальтовой

Стожары грохают авророй,

И зной такой, что тухнут заводи,

Хоть освежителей попшикай,

Когда бомжиха крестит ауди,

И крест восходит над бомжихой.

Так снарядите, препоясайте

Парных – и парных, и непарных,

Сцедив с души тоску по ясности,

Чреватую телами в парках,

Чтоб на визира пленке радужной

Запечатлелись в назиданье

И пикировщики над ратушей,

И хрип в расстрелянном седане.

«Теперь не до танцев, милая»

Теперь не до танцев, милая, не до песен.

Пока не в дыму мы, но роза ветров не с нами.

Война за стеной уже шепчет мне – будь любезен,

Забудь о себе, как турок в своем исламе.

Неужто придется вспомнить, чему учили?

Когда оглушат повестками в одночасье,

Останется залпом дёрнуть по мокаччине,

Друг в друга вдохнув – не жди меня – возвращайся.

Я так это вижу, словно прошло три года,

И ты отвлеклась, не дав никаких намёток

Писателям книг о гибели патриота,

Таких же, как я – несбывшихся, полумёртвых.

Смолчит обо мне и пепельный жар архивов,

Где тайн-то всего, кому проиграли Доджерс,

Не им повторять, от пламенных од охрипнув,

Ни имя моё, ни звание и ни должность.

Лишь тени моей не будет успокоенья,

Пока на ветвях, безвременьем закалённых,

Гневливее льва, священнее скарабея,

Не пискнет вороной раненый соколёнок —

Тогда средь аллей, златым сентябрём объятых,

Досаду неся чрез всю бытия порнушность,

Ты вздрогнешь с колец гортани до самых пяток,

И тихо пройдешь, на птицу не обернувшись.

Моему Донбассу

Прощаешь и содом, и запустенье,

Когда, истерзан бесконечным сном,

Недели две не в силах встать с постели,

Лежит январь, предсмертно невесом.

А день уже прибавился немного,

И, неба задымленного густей,

Скрипит заслонкой царствия дневного

Холодный свет зеркальных плоскостей.

И вдалеке, где отмели песчаней

Курантов, что фатально отстают,

Сквозь череду надежд и обещаний

Просвечивает некий абсолют.

И в дверь его уже не постучаться,

В сенях не снять вакульих черевик;

Гармония природы безучастна

К людским стадам и назначенью их.

Но чьей бы плотью дух не облекался,

В нем каждый атом вечно выжидал,

Когда отпавший примет, как лекарство,

Рябящего экрана высший дар

И тот язык, лепечущий суконно

Змеиные слова – «гноись, иовь»,

И колокол, подвешенный за горло,

Боднувший воздух и умолкший вновь.

«Пристанционным дребезгом звуча»

Пристанционным дребезгом звуча,

То в лихорадке буйной, то в истоме,

Истаявшим, оплывшим, как свеча,

Долбил февраль окно моё пустое.

И тихий кашель, что царапал свод,

Напоминал так неопровержимо,

Что каждый семьянин рожден как скот,

И плесневелый хлеб – его вершина.

Среди судеб крикливых и кривых

Металась явь, плыла рассвета хорда,

И млечный путь, что ко всему привык,

Сочился неизбежностью ухода,

Крушил панели звуковой прибой,

И раззвонившись, словно к возгоранью,

Трамваи разгонялись по прямой,

Отпихивая фуру эскулапью.

Пережидая транспортный коллапс

И мглу Москвы, что ныне окаянна,

Гремел замками магазин колбас,

Поддельных, как улыбка Микояна.

А винный через дверь уже пылал.

Походками слепцов туда входили

Сражённые похмельем наповал

С культяпками в прогорклом никотине,

Хватали за рукав – куда спешим?

Но что бы ни ответил им двойник мой,

Февральской гопоте недостижим,

Кружился дух с возлюбленной энигмой.

И этим был обязан не стихам,

Тем более не старцам и сусаннам,

Но лишь тому, что горлом постигал

В лучах весны и счастье несказанном.